Она жила на последнем, третьем этаже старого и довольно запущенного дома, и, несмотря на возможность ночного визита дождя, это имело свои преимущества: над нею никто не топал ногами, не кричали дети, — одним словом, над нею не шла чужая жизнь, к которой невольно начинаешь прислушиваться; ну, а дождь — дождь пусть себе озорует, с ним можно управиться.
На следующий день Олександра Ивановна поднялась на чердак. Солнце жарило вовсю, и она представила себе, что над крышей должен подыматься пар, ведь дождь промочил ее насквозь. На чердаке пахло пылью; старинные, необычайно толстые деревянные балки казались извечными и на редкость надежными опорами всегда сущего, на туго натянутых вдоль и поперек чердака белых шнурах сушилось белье, и Олександра Ивановна приглядывалась, не исходит ли и оно паром, когда так печет солнце; от белья тоже пахло пылью, солнцем и сыростью вчерашнего дождя; она стала на желтую деревянную балку, поднялась на цыпочки и выглянула в круглое, как иллюминатор, незастекленное окно. Перед глазами лежала бугристая, какая-то вроде бы и незнакомая ей улочка с красными и зелеными крышами, среди них были покрытые черепицей и островерхие, как сказочные домики гномов, а меж крышами шевелилась светло-зеленая, еще не потускневшая от летней жары листва — верхушки деревьев высились над домами; на одном из шпилей навеки замер заржавленный флюгер — петух на длинной ноге; ей послышалось его хриплое, ржавое кукареканье, оно словно бы рассыпалось и скатилось вниз мелкими шариками по островерхой крыше. Приблизительно сориентировавшись, где находится тот уголок над ее потолком, откуда среди ночи проникли в комнату сырость и свежесть дождя, она заметила, что именно там отодвинулся в сторону небольшой квадрат шифера, создав щель для дождя. Она попробовала изнутри подтянуть шифер на место, ей это очень легко удалось, и не надо было идти за мастером в жилуправление, этого она ужасно не любила — вызывать мастеров, носить к сапожнику туфли или заказывать портнихе платье — и потому дрожала от страха перед угрожающими катастрофическими происшествиями типа «короткого замыкания», «сбитого каблука» или «поношенного, немодного платья».
«Не мешало бы сделать ремонт», — снова подумала она и тут же ужаснулась, представив себе, во сколько это ей обойдется — даже не денег, а хлопот, нервов и физических усилий; она вдруг увидела сдвинутую в беспорядке мебель, как реквизит за кулисами, — мебель, сдвинутую с обычного места и прикрытую серым полотном, к книгам и к кушетке не подступиться, и уже понятия не имеешь, какая дверь — входная, а какая — от шкафа; окна вдруг поворачиваются к северу, и утром в комнату не может заглянуть свежее розовое солнце, еще не обремененное людскими и своими заботами, — да она и себя самое не может найти посреди всего этого бедлама, для нее здесь не осталось места, из кухни пахнет штукатуркой, масляной краской; а мастера, может, посоветуют еще отциклевать пол — тогда повсюду будут валяться тонкие желтоватые стружки, под ногами станет потрескивать, за подошвами потянутся белые следы — конец света! — а мастера еще решат, что белые стены надо покрасить зеленым, в то время как ей хочется, чтоб они стали светло-лиловыми, — они никак не смогут подобрать то, чего ей хочется, и убедят ее, заставят согласиться, и тогда придется мучиться от едко-зеленого цвета стен — они, эти мастера, обязательно намажут все вокруг этой едко-зеленой краской, — нет, не надо никакого ремонта, пусть еще побудет так, тем более что кучу денег придется выложить на день рождения.
Нет, не так — не день рождения. Пятьдесят — это не день рождения, это, говорят, юбилей, полдень века, по этому поводу бенефис, это — подведение итогов (если есть что подытоживать, — впрочем, то или иное найдется, конечно). Может получиться также и минусовый результат.
Юбилей — зрелище. Тем более — юбилей актера. Известного, малоизвестного, вовсе неизвестного — какая разница? Актера. Зрелище — отражение действительности, абсолютная модель действительности в уменьшенном (или увеличенном?) виде. Никакое другое искусство не дает такого реального ощущения моделирования действительности. Бывало, ей снились спектакли, где произносился лишь один монолог или велись нескончаемые диалоги, и герои не знали, как им скрыться со сцены, она терялась, даже во сне ей было обидно за них, жаль их, обреченных вести этот нескончаемый диалог, — удивительно, что Данте не заметил таких несчастных страдальцев в аду, ей жаль даже диктора на экране, диктора, который уже отговорил свое и теперь секунду-другую (на самом деле это не секунды, а бесконечность) не знает, что делать со своими руками, лицом, улыбкой, а кадр все еще не исчезает, экран как будто начинает дрожать, человек на экране только теперь осознает, что он выставлен на осмотр перед миллионами глаз, до сих пор ведь об этом не думалось, диктор читал текст, выполнял свою работу, а тут его словно бы обнажили и выставили перед глазами людей.