Так что же такое на самом деле зрелище? Концентрация действительности? Или обломки ее, клочки, последки? Не чувствует ли себя человек богом-создателем, глядя на действо? Не один мечтал разрушить третью (не четвертую, а третью, третью!) стену в театре и вырваться на улицу. Действо — действительность? Деяние? Стены-то, пожалуй, поздно ломать. На что теперь сил хватит? Разве что на бенефис, не более.
Телеграфный столб за окном, увенчанный серым голубем, чуть раскачивается, и кажется, что голубь балансирует на самой его верхушке, как равнодушный к публике и опасности цирковой артист.
Как-то она попробовала сфотографировать мысленно городской пейзаж, видимый из окна репетиционного зала, — похоже было, что театр замыкает собою выделенный в пространстве треугольник, и эта геометрическая фигура может существовать как самодовлеющая, — на небольшой площади перед театром разыгрываются удивительные представления, некие эфемерные и никем не зафиксированные зрелища, ни разу не уловленные объективом внимания, вследствие чего они словно бы провисают, не имеют никакого смысла, поскольку отсутствует зритель, который реагировал бы на действо, — но это только так выглядит, на самом-то деле они весомы, многозначительны, и ни одна из этих жанровых, социальных и психологических картинок не исчезает, все остаются, надо только знать тайное, волшебное слово, чтобы вызвать и вернуть к жизни каждую из этих скоропреходящих картин.
Но, таким образом, она вернулась к изначальной мысли: нужен наблюдатель, зритель, который также еще и воссоздает в самом себе это зрелище. А сверх того нужен еще и мастер. Он о т б и р а е т, а уж потом воссоздает.
«Маска сегодня почему-то мешает, — говорит Олександра Ивановна, — и даже каждый посторонний звук или посторонняя мысль мешают и раздражают». Она представляет себе, сколько труда вкладывает настоящий писатель или драматург (не самозванец, как она), сколько труда вкладывает он, когда берется выстраивать сюжетную линию и выписывать роли своих героев, она боится, что ей ничего не удастся, она понятия не имеет, как разыграть действо, которое она задумала, как заставить людей говорить и думать то, что она предложит им думать и говорить. Но одно она, по крайней мере, знает: все это для доброго, нужного дела, и поэтому надо обязательно добиваться своего.
Новое платье для бенефиса — вот чего ей еще недостает. Ни в коем случае нельзя появляться на сцене в платье, которое кто-то уже видел, нет, в день юбилея у нее должно быть новое.
Можно легко лишиться собственной сути, если потихоньку раздеваться перед зеркалом, обнаженность — это никак не суть, вовсе не суть, а скорее отсутствие; чтобы остаться самим собой, необходимо быть прикрытым, закрытым, запертым на тысячу замков. Актер открыт для тысячи глаз. Актер ото всех глаз заперт.
Двадцать пять лет назад в театре справляли юбилей Петровича.
Ночь тянулась такая долгая, словно их было две или три подряд, так крепко связанные в один узел, что меж ними не существовало промежутка для белого, синего и уж тем более розового дня. А может, это и правда были три ночи, а не одна, и дней между ними просто никто не замечал, потому что днем ничего не происходило и только ночь что-то означала.
Вспомнился праздник в театре. Детали позабылись, в цельную картину не сложишь, больше всего внимания, разумеется, уделялось Петровичу, кто-то отважился принести ему на сцену бокал шампанского — поднос из реквизита, а бокал хрустальный, его потом подарили Петровичу (что это было — бокал или ваза?). И вот это запомнилось больше всего, это, а не речи, тосты и даже не сыгранные — блестяще сыгранные! — Петровичем сцены из спектаклей, ночь тянулась в бесконечность, потом зашли к одной из молодых актрис, где все должны были сидеть тихо, притаившись, потому что соседка имела привычку ругать за шум и жаловаться в письменной форме в разные инстанции; актриса-хозяйка наивно-ласковым, немного манерным голоском процедила: «Я так прекрасно провела вчерашний (или позавчерашний?) день, было так солнечно, и в лес ездили, и даже костер жгли… такие прекрасные были люди… а тут вдруг эта соседка, и вы все… какая-то бездуховность, все вы бездушные и бездуховные», — хотя это слово тогда, кажется, не было столь употребимо, как теперь, тогда они не знали этого слова, а может, не ведали самой бездуховности? Говорили «бездушные», но это, разумеется, не одно и то же; и удивительно, что могла запомниться такая чушь, как эти слова, произнесенные манерно-нежным голоском: «Вы все бездушны, Петрович такой старенький, в могилку смотрит, а вы ему — такой бездуховный юбилей… да еще и удрали от него, оставили со старичками, какие ж вы все…»