А потом, вспоминает дальше Стерницкая, стирая легонько одним прикосновением пальцев косметическую маску с лица, потом все, как всегда, закончилось, завершилось в маленькой комнате, в убогой комнатке с голыми стенами, с разостланными на полу заплатанными ковриками, там, где жили они с Остапом, где она была такая счастливая после неуюта и бед первого сезона, да еще и бессмыслицы первого брака с выдуманной влюбленностью, с фальшиво-ласковой и в то же время въедливой свекровью («Не следует ли тебе бросить театр, семья и театр — такие несовместимые субстанции, театр — вечная богема», — ну да, как же — богема, она знала, что театр — это вечная работа, а ей твердили, будто там какая-то богема!). Потом и впрямь дошло до выбора; но — ни слова дурного о муже, ни словечка. Как в восточной притче: «Женщина, ты идешь разлучаться со своим супругом, скажи, он и в самом деле так зол, что с ним нестерпимо жить?» А она: «Я ни словом не могу упрекнуть его, он ведь мой законный муж». И когда все состоялось и шли обратно, люди снова допытывались: «Скажи же, наконец, женщина, хоть теперь, он и в самом деле такой нестерпимый?» — но она в ответ: «Я не могу ни одним словом оговорить его, ведь отныне это чужой мне человек».
Безмятежно счастлива она была один раз в жизни (но ведь была же, и поняла это — разве ж этого мало?) — в той квартире с голыми стенами, где всего-то приобретенного имущества и было, что топчан, да книги, да плетенная из лозы кошелка, приспособленная вместо колпака к лампе, которую можно было потянуть за шнурок вниз и опустить чуть не до полу. Сандре еще очень нравились медные ручки, такой формы дверных ручек потом она уже не встречала никогда, так же как и таких витражей в окнах на каждом повороте крутой лестницы; в тот дом без Остапа она ни разу потом не ходила, словно и не стало того дома вообще, навсегда.
Беззаботные в свои двадцать пять — пятидесятилетний Петрович казался им безнадежно старым, они так жалели его: «В могилку смотрит». Беззаботные и веселые, забыв даже о начале и причине праздника, они поднимали бокалы уже не за Петровича и ею небудничный, редкостный талант, а за нее и Остапа: «Ценить надо эту вашу жизнь, эти ваши прекрасные отношения». Они ценили — и отношения, и коврик в заплатках, и голые стены, и скуповатые гонорары Остапа, и вдохновение, с каким он писал стихи, и ее заработную плату, от которой не оставалось ни гроша, когда она в день аванса добиралась до дому с туго набитой сумкой: яблоки, цветы, сорочки для Остапа, огромный кусище соленой нототении (была такая рыба, а может, и до сих пор есть?), буханка хлеба с тмином и оплаченный счет за ее телефонные разговоры со Львовом — Олександра Ивановна тогда чуть ли не ежедневно телефонировала матери.
Под утро они с Остапом развели всех по домам. Шли и говорили про маленький город, где им обоим так хорошо; вспоминали Львов, который раз удивлялись, как они там не встретились раньше, и вспоминали о старом колоритном львовянине, который клялся, что снимает шляпу только в храме и в пивной, и о том, что когда-то, в юности, им обоим снился один и тот же сон. Они будто сидели в Большом театре, от пола до потолка убранном в золото и бархат. На сцене пели. Остап был убежден, что сидели они в ложе, а ей казалось, что это был первый ряд партера. Пел Энрико Карузо — в этом не было сомнения, и оба отчетливо помнили, как в этом сне они не отваживались в антракте выйти из зала, только причины у них были разные. Остап боялся, что потом не найдет ни своего места, ни девушки, с которой сидел рядом и слушал пение Энрико Карузо, а она — по простой будничной причине: у босоножки оторвался ремешок, туфля шлепала по пятке, а кроме того — на дворе лил дождь, она попала в лужу, и ноги у ней были забрызганные, ей представлялось неприличным с такими ногами ходить по коврам в театральном фойе; она не помнила, чем заканчивался этот сон, а Остап заверял, что финал был удивительный: все цветы, подаренные Энрико Карузо очарованной и благодарной публикой, певец отдал девушке, которая сидела рядом с ним, с Остапом, и, как теперь выяснилось, была обута в босоножку с оторванным ремешком. Олександра была убеждена, что финал Остап «дописал» уже после их знакомства, но это не имело никакого значения: цветы Энрико Карузо и правда мог бы подарить ей.