Тогда под утро тоже шел дождь, а они брели под его теплыми струями, и она сняла туфли, шагала босиком, ощущая под ногами каждый острый камешек мостовой, потому что до рассвета было еще далеко и они могли бродить где угодно и мокнуть под дождем сколько вздумается, никто их не видел — ведь еще не рассвело — и никто не подсмеивался, когда они останавливались, чтобы поцеловаться, и никто не слышал, когда Остап пел:
И никто не видел, что у девушки оборвалась пуговица на блузке, а она и не подумала прикрыть грудь.
Какой сегодня день? Который час? Олександра Ивановна пьет крепкий, почти черный чай и медленно процеживает мысли — сквозь душу.
На обложке журнала — ее портрет.
А осенью мы все похожи хоть чуточку на образ божий.
Как — хотя бы с приблизительной точностью — оценить самое себя, определить ценность поступков, установить весомость заслуг? Неведомо. Кто знает? Да и какие заслуги, почему заслуги? Разве все, что свершено, делалось не ради собственной радости и собственной чести?
Можно так касаться чьего-нибудь лица, рук, тела, что они как будто возникают под пальцами, становятся самими собой только потому, что ты до них дотрагиваешься. Ты делаешь их. Творишь. Для себя. Можно так?
Взаимопомощь оборачивается взаимовлиянием. Взаимопонимание — взаимозависимостью. И разочарованием. Запоздалое раскаяние не дарует спасения.
Вспоминать можно, не боясь показаться смешной. Ее сейчас никто не видит — как тогда, на рассвете под дождем.
Почему рвутся связи между людьми? Чем-то поступаешься, спасая то, что считаешь более важным. Потом перестаешь поступаться, не соглашаешься. Не на компромисс, нет, просто не соглашаешься уже принять и воспринять, даже понять что бы то ни было. Именно тогда рвутся связи. Теряешь интерес. Теряешь терпение. Не можешь быть уступчивой и доброй, да и не хочешь. Но при этом забываешь, к сожалению, о двусторонности связи. Удар, рана — двусторонни. Все бьет и по тебе, все болит и у тебя — из-за разрыва связи. От обоих отрывается — с болью. Бесследно не проходит ни для кого.
Ну могло ли ей тогда прийти в голову, что все это через несколько лет станет только воспоминанием? Рассвет, счастливые часы в комнате с голыми стенами — воспоминание.
В комнате с голыми стенами она переписывала каждую свою роль. Текст, перепечатанный кем-то на машинке, она учить не умела, он казался ей холодноватым, отчужденным, и поэтому она не могла принимать чужие слова за свои. Надо было их сперва переписать, чтобы сжиться с ними, поверить и согласиться, как со своими собственными. Чтобы потом полюбить, пережить. Но полюбить она могла не все. Все — это было бы выше ее сил. И тогда она скрывала от партнеров, от публики, как не любит свою роль. Или свою героиню. Но бывало, что не умела и не хотела скрывать.
Сто двадцать четыре роли. Эта будет сто двадцать пятой, и надо признать — роль, которую она создает сейчас, сама для себя, полюбилась ей заранее. Сыграет как можно лучше. На бис и на поклоны не выйдет, но от овации не откажется.
Платье должно выглядеть элегантно и строго. Но она его ни в коем случае не станет шить. Какое там шитье, — во-первых, уже некогда, а во-вторых — столько хлопот, нудных примерок… Когда шьют платье для очередной ее героини, это такая мука и пытка — ходить на примерку в костюмерный цех! Нет, она поищет себе новое платье в комиссионном магазине, это тоже не очень приятно — сбивать ноги по магазинам, однако придется, ничего не поделаешь. Декольте? Платье с высоким стоячим воротником? Нет, она не собирается скрывать свой возраст, свой славный солидный возраст, но не станет и подчеркивать его, чувство меры — вот что самое важное, платье она купит пепельно-серого или рыжеватого оттенка, в тон волосам и глазам, и никакого золота, никаких украшений ни на руках, ни на шее. Олександра Ивановна отдает предпочтение серебру, ведь осенью мы все похожи хоть чуточку на образ божий, — только серебро, ее камень-талисман — яшма, она любит керамику и дерево, золото почему-то всегда казалось ей фальшивым, как и брильянты; правда, она не отличила бы брильянт от хорошо отшлифованного стеклышка, ей все это ни к чему. И неправда, что молчание — золото. Разве только тогда, когда хотят не помолчать, а промолчать.