Если бы завлиту захотелось еще раз позвонить по тому или иному поводу (а поводов накануне бенефиса актрисы может возникнуть сколько угодно), она повела бы разговор совсем по-другому, чем утром, он тогда застал ее врасплох, она не была готова, дорога и уйма впечатлений, а затем утренняя, прямо с поезда, беседа в театре, — все смешалось в кучу. Теперь она говорила бы иначе и не то.
В конце концов, — могла бы сказать завлиту актриса, — вы издавна обязаны разумнее и целеустремленнее использовать те свободные минуты и даже часы, которые у вас бывают на работе в театре. Свободные от исполнения самых непосредственных обязанностей и потраченные, к сожалению, на болтовню, ведь именно болтовня занимает намного больше времени, чем работа, и в этом — беда (или фарс — называйте как хотите), наша беда, одним словом — стихийное бедствие, с которым почему-то не в состоянии внутренне бороться мы сами, каждый в отдельности. Бездумная, бессодержательная болтовня, все эти тары-бары вокруг да около — еще меньше весомы, чем печально известные маниловские воздыхания и прожекты. Оригинальности в вашей трепотне никакой, прибыли от ее — тоже, одни убытки, затраты — времени, эмоций, настроения, чувств, гнева и доброты. Все это потрачено ни на что, рассыпалось в никуда, в пыль. А ведь если перебрать эту пыль, отделить правду от сплетен, зерно от половы, может, и удастся найти, отыскать, выбрать, намыть хоть крупиночку, если не драгоценностей, то хоть чего-нибудь просто чистого, хорошего.
Вам никогда не приходило в голову, — могла бы она сказать, — вести подробный дневник, стенограмму нашего театрального бытия? Как вы компенсируете свое сидение за этим вашим неуклюжим, набитом бумагами столом в кабинете, когда ни зайдешь — всегда полном болтовни и табачного дыма?
Театр и — игра в театр, — скажите, почему вы не пишете об этом, не присматриваетесь к метаниям человеческих душ — вашей собственной души — в отношении к театру, от категорического отрицания его, неприятия, непризнания (и без числа других оттенков «не») — до согласия, извинения, всепрощения и возвеличения, всеосмысления и взаимопонимания с актерами — этими людьми от роли до роли, от режиссера до режиссера, этими не больно зажиточными и вовсе не прославленными, не всегда талантливыми и всегда жаждущими доверия и внимания, без роскошных квартир, без особых надежд на большие успехи, и с потайной жаждой успехов величайших — с этими актерами небольшого театра в небольшом городе? Сколько удивительных портретов написали бы вы в согласии с правдой жизни и природой актера! Но если вы не добавите к этим портретам своих симпатий и доброты, они будут походить на отражения в кривом зеркале.
И пусть бы публика хваталась за животы, хохотала до слез, захлебывалась смехом, когда ей показывают в театре комедию, и пусть бы она плакала и думала, страдала и мучилась, когда показывают трагедию, и пусть бы публика разом умолкала и застывала в торжественном молчании при встрече с АКТЕРОМ, о котором вы должны ей рассказать.
Отвечайте мне на это как угодно, а я вам еще скажу: да благословит их радость, да будет при них щедрость, и пусть встретятся им на пути страсть и любовь и научат отличать правду от неправды, потому что спокойствие и равнодушие не научат этому. Не сумеют научить.
Однако, — удивляется себе самой Стерницкая, — откуда взялось такое пышное красноречие? Обратись к ней кто-нибудь с такой речью, она бы на третьей фразе зевнула и еще через две — заткнула бы уши. Собеседник вправе был бы пожать плечами: а чего, собственно говоря, вы хотите? Какого лешего? Чтобы я написал о вас? Так давайте будем откровенны: мало ли такого писалось и публиковалось? Я знаю, — может он ответить, отводя от себя все упреки, слишком прямолинейно и потому неправильно поняв актрису, — театр погибает без славы или хотя бы популярности. Возьмем первое попавшееся сравнение: театру слава нужна, как голодному кусок хлеба. Воистину, — скажет он, — это так понятно, так по-человечески закономерно. Режиссерам и актерам хочется, чтоб их работа была зафиксирована. Они просят: остановите мгновение, каким бы оно вам ни казалось, прекрасным или не очень. Это не имеет значения — вы только остановите мгновение, одно-единственное, чтобы остаться, быть, существовать.
И вот представьте себе, — скажет завлит, — что от меня зависит, быть или не быть остановленну мгновению. Но ведь это парадоксально, даже несправедливо, даже комично. Имя театра, судьба его в б у д у щ е м зависит от меня, от какого-то там дилетанта?! Устойчивость во времени, известность театра, история его, летопись его — зависят от меня, от тех опусов, которые настрочу я или кто-нибудь другой по моей слезной просьбе. А что, если я слишком субъективен в своих суждениях? Малообразован, несведущ? И что, если я пройду мимо истины, буду фальшивить, выкручиваться ради моего театра, моих коллег? Либо, наоборот, стану поносить и унижать то, что достойно похвал и признания? Так как же быть? Без меня история театра будет выглядеть так, а со мной — иначе? Порой сказать правду — значит перечеркнуть жизнь людей, смысл их существования. Замолчать правду — значит обмануть не только современника, но и будущее.