— Мартын, рассказывай все с самого начала, какой ты роскошный, какие туфли, но к чему тут туфли, пойдем куда-нибудь, такая скверная погода, ты голодный, я поведу тебя в уютное местечко, там никого нет, и возьмем, как когда-то, сосиски с картошкой и с горчицей, горчицу надо мазать на хлеб, как масло, помнишь?
Расцвела веточка мимозы.
Ты вроде и не вспоминал ничего, пока был далеко от родного города, но, оказывается, все лежало где-то у тебя в памяти и только ждало своего часа.
В серой измороси яркой полоской блеснула разукрашенная карусель, мужчина в большом плаще с капюшоном хмуро высился возле синего коня. В такую погоду не было желающих кататься на карусели. «Покружимся?» — спросил ты; серая изморось затанцевала, двое взрослых людей кружились вокруг света на синих конях.
Пусть крутится еще быстрее, — думаешь ты, — пусть карусель не останавливается; но у тебя кружится голова, когда она все же останавливается и раздается вопрос: «Мартын, который час? Мне пора на работу». — «Мы еще встретимся, ладно?» — просишь ты; в гостинице (да, да, в гостинице) ты принимаешь душ, надеваешь чистую рубашку и с удовольствием осматриваешь себя в зеркале — все как на афише: старательно побритый, хорошо одетый молодой человек; все было бы хорошо, даже очень хорошо: прищуренные глаза, высокий лоб, мужественный подбородок, довольно широкие для интеллигента плечи; все было бы в самом деле хорошо, если бы не противное выражение самодовольства, которое выглядывает даже из тщательно вывязанного узла галстука; ты протираешь глаза, но выражение самодовольства не исчезает, любопытно — а она заметила его? А может быть, оно появилось только что, когда ты принимал душ и думал, как приятно войти триумфальным маршем — не просто вернуться, а войти триумфальным маршем — в свой родной город; ты входишь в редакторский кабинет, и в первое мгновение тебя поражает, что хозяин кабинета почему-то выглядит значительно выше, чем был прежде, ты было уже отметил, как все вокруг стало меньше и мельче, потому что ты вырос, а вот он почему-то разросся, стал больше, ты точно знаешь, что таких метаморфоз не бывает, и все же он действительно кажется очень высоким. Глыба над столом. Внимательно приглядевшись, ты наконец понимаешь, в чем дело. Кресло непропорционально высокое в сравнении со столом, ногами он не достает до пола. Но как же он будет выглядеть, когда встанет, чтобы поздороваться с тобой?
Поднявшись, он сразу мельчает, становится невзрачным, но на лице у него такая радушная улыбка, что ты просто обязан забыть обо всем другом. Протянутые к тебе ладони мягкие и добрые: от имени родного города, от себя лично… мы счастливы видеть вас у нас, дорогой!
Убеждаешь себя, что никогда об этом не думал, не вспоминал, но все это лежит в памяти, как воспоминание о хлебе с горчицей. И даже то, что у тебя было намерение отомстить. Было такое намерение.
Как он тогда говорил? Ага. «Это снова ты, мой юный друг, ну что там у тебя снова?» Ты протягиваешь ему рукопись, как свою душу, ты веришь ему — он известный человек, профессиональный литератор, он для тебя судья, арбитр, авторитет, он держит в своих руках твою судьбу, ты мнешь пальцами свой старенький берет, на паркете следы от твоих выпачканных, в грязи туфель, он отгибает твердый манжет — смотрит на часы. «Знаешь, я не могу сейчас заняться тобой, приходи завтра в три». Ты приходишь в три, в пять, через день и еще раз — через неделю, и он с искренним, почти отеческим сочувствием говорит: «Ты знаешь, я не понял, что ты хотел сказать своим сочинением, все это одновременно и сложно, и примитивно, я советую тебе совершенно искренне — брось писать, лучше один раз пережить горечь разочарования, чем потом всю жизнь мучиться ущемленным самолюбием». Забрав рукопись и убедившись позднее, что он ее почти не читал, ты, к сожалению, еще понятия не имел о расцветшей веточке мимозы, а теперь он тебе говорит: наш город славился… Ты уже не слушаешь, чем славился город, — а впрочем, чем же он славился? — ты смотришь на него и начинаешь понимать, что все твои смешные и наивные планы мести полетели кувырком, весь твой триумфальный вход в город сведен на нет — он же ничего не помнит, он считает, что помогал тебе, выводил в люди, он — выводил в люди! Какая там месть?! И разве тебе в этом городе что-нибудь нужно, кроме той женщины с узенькими плечами в мохнатом зимнем пальто? И когда вы встречаетесь снова, ты поворачиваешь ее к себе лицом: под прядями прямых, влажных от все той же серой измороси волос видишь ее губы, на нижней — узенькая полоска помады, остальное она съела, без помады губы беззащитные и совсем детские, ты их целуешь, и она не отстраняется.