«Вижу перед собой веточку мартовской мимозы, веточку нежной мимозы», — но это уже не помогает, не надо воображать бессмыслицу, я ведь никогда не входил в свой родной город триумфальным маршем, фанфары не звучали; больше того, я никогда не покидал этот город надолго и, пережив однажды горечь разочарования, продолжаю всю жизнь мучиться ущемленным самолюбием. Да и продолжаю ли? Я же успокоился.
Довольный моей внимательной миной, и. о. снова что-то говорит, и я начинаю различать слова и их содержание. «Художественный совет, — говорит он, — даст надлежащую оценку работе Марковского, я хочу, чтобы коллектив и сам дипломник поняли меня правильно: единственное, чего я стараюсь достичь таким принципиальным анализом спектакля, — это помочь молодому режиссеру избавиться от ошибок; если он согласится с моими замечаниями, кое-что можно будет спасти, никто не имел намерения мешать ему, никто не вмешивался в репетиционный процесс, пока не появились соответствующие сигналы… да, да, да, соответствующие сигналы. И этот нездоровый бум в городе. Подумайте только: то вы сами не дозоветесь этих газетчиков на спектакль, а то — пожалуйста — звонят и спрашивают, нельзя ли взять интервью у недопеченного режиссера. Какое интервью — что он может сказать? О нашей труппе, о театре — да разве он их знает? А свои «концепции» ему придется придержать пока еще при себе. Я не имею ничего против. Пусть получит диплом. Напишем ему характеристику. Все как полагается. Копию протокола обсуждения спектакля. У него еще есть время потрудиться. Вы же будете на вечерней репетиции?»
Но если художественный совет, подумал я, даст работе Марковского «надлежащую» оценку, то после этого он вряд ли спокойно получит диплом. И где же расцветший кустик сирени?
«Кстати, — спохватился и. о., — я забыл сказать… Мы не могли отпустить вас в Москву на семинар, но теперь, после всех хлопот, у вас все-таки будет возможность туда поехать. Надо довести до конца одно дело…» — и. о. выдержал паузу, приподняв вверх бровь, — возможно, ожидал, что я брошусь благодарить; я же думал в это время: какое это может быть дело, никаких особых дел до сих пор не предвиделось, и как так вышло, что вдруг возникла возможность поездки, да еще сразу и неожиданно, но, не располагая ответом на этот вопрос, просто представил себе автобус, который везет меня из аэропорта в Москву; будет возможность встретиться со знакомыми и друзьями, посидеть в уютном кафе ВТО, перехватить кого-нибудь из знакомых драматургов и расспросить о новых слухах по поводу новых пьес, а то и побывать на заседании секции драматургов.
Ах, расцветшая веточка мимозы! Сегодня я, кажется, не оставил сантиментов на своей захолустной улочке, не растряс их в тесном и грязном автобусе, потому что у меня перед глазами стояла просторная московская площадь, меленький снежок падал на колени задумчивому, по-своему обособленному от окружающего мира Островскому, а совсем в другом месте прямо с улицы двигалась очередь «на Таганку», и в фойе этого, зажатого громадой города, маленького театра перед портретом Владимира Высоцкого лежали цветы: культ актера и гитариста, признание и память без зависти. Поиски цветов, очереди к администраторам, сидишь, как студент, на ступеньках и забываешь, что кто-нибудь может подойти и сказать: уважаемый, простите, конечно, но в Большом театре — на ступеньках? В таком почти пожилом возрасте?
Значительно позднее начинаешь анализировать: вон тот спектакль заигран, растрепан и не представляет единства, а в том — насильно примененная форма начисто уничтожила суть самого слова, а в другом случае — слишком вольное обращение с классикой, и что сделалось в последнее время с «Современником», а ведь какой был театр! Но это уже потом анализируешь, споришь и доказываешь свое, а сперва, охваченный жаждой зрелищ и актерской игры, носишься по громадному городу в поисках билетика, контрамарки, записочки, «входного»… И все это, вся суета, хлопоты, поиски, телефонные звонки, уговоры администраторов — только для того, оказывается, чтобы выпал день, когда нет ничего — ни спектакля, который ты хотел увидеть, ни билета, который жаждал раздобыть, — нет ничего, кроме свободного времени, наконец — свободного времени! — чтобы зайти в кафе или в ресторан — ну, например, Центрального Дома литераторов, вытянуть под столиком усталые ноги, мельком поискать взглядом знакомое лицо — и на такое обязательно наткнешься, — пригласить коллегу к своему столу, заказать обед на все сэкономленные до сих пор деньги (пил ведь только кофе и закусывал рукавом) и вместо ожидаемого столичным коллегой вздоха «ах, Москва, Москва!» — после второго бокала шампанского свысока (а то и равнодушно) сообщить: «Ты знаешь, я тут видел один спектакль… в малом зале… прекрасный кунстштюк, режиссер — из наших краев, жаль, не успел с ним встретиться, нет ни минуты… да, это то, что надо, а остальное — так: может быть, а может и не быть», — и неторопливо надрезать кусок мяса на тарелке, даже не глядя на коллегу: что поделаешь, не духом единым жив человек.