Олександра Ивановна покупала.
Маленькие книжные магазины чем-то напоминали ей тесные старые кинотеатрики на окраинах их маленького города, где всегда показывали фильмы, которые она не успевала посмотреть в центре, там в фойе тоже тихонько играла музыка, вызывая элегическое настроение и желание, чтобы рядом был хороший человек, а голос диктора, тщательно отработанный и столь же тщательно скрытый где-то в укромном месте, объявлял начало сеанса.
«Плутарх должен лежать на третьей полке. — Олександра Ивановна уже чуть нервничала, на голове у нее поблескивали бигуди, они тоже нервировали ее, и она преждевременно сняла их, расчесав еще влажные после мытья волосы. — Я никому не давала его читать», — повторяла она сама себе, раскрывая меж тем другие книги, непроизвольно выхватывая из текста ту или иную фразу; мысли перемешивались, противоречили одна другой, замыкались в некие широкие, безупречно очерченные круги, вспыхивали огнем, сталкиваясь одна с другою; и ей вдруг показалось, что в комнате ведут диалог — тихими, спокойными голосами, которые вот-вот могут сорваться на гневный крик, но ни в коем случае не могут умолкнуть, — ведут диалог сотни собеседников, собранных ею здесь по собственной воле: это ведь от нее прежде всего зависело, кого она призовет на такую беседу и какие голоса зазвучат у нее в доме, она и себя чувствовала их собеседницей, втянутой в круговорот споров, и должна была выслушивать монологи зажигательных ораторов, признания пылких любовников, сочувствовать обиженным и страдальцам, смеяться над преувеличениями и бороться с искушением поверить в невозможное, — нет, все же Плутарх должен был лежать здесь, вот здесь, на третьей полке, она никому не давала читать Плутарха, да и кому бы мог понадобиться Плутарх?
Из Киева ей на этот раз не посчастливилось привезти ничего путного, в зеркале напротив книжного шкафа она видела собственную фигуру, полы полосатого халата разошлись, и актриса стянула халат длинным пояском; у нее не было охоты разглядывать свое отражение, и все же она видела узкую ступню и круглый ноготь на большом пальце ноги, высокую, обнаженную сейчас шею и небрежную прическу; когда она оденется и выйдет на улицу в новом пальто, она, как всегда, будет нравиться людям, у нее нет недостатка в непринужденности, спокойной рассудительности и уважении к своему возрасту, но она еще не разучилась смеяться, хотя денег в кошельке у нее нынче маловато и на Софокла в букинистическом магазине может не хватить. Том Софокла у букиниста стоит пятьдесят рублей, он не подлежит ни целевому, ни свободному книгообмену, который тоже с недавних пор вошел в моду у них в городе. Софокл просто продается за пятьдесят рублей, и это составляет лишь чуть меньше трети ее зарплаты. Авторы древнегреческих драм имели право ставить на сцене каждое свое произведение только один-единственный раз. Кроме нескольких незначительных исключений. Спасение в этой тяжкой ситуации было одно; если идея слишком интересовала автора и ему, хоть убей, хотелось провозгласить ее снова со сцены, он мог воссоздать ее в новой форме, сочинив новый сюжет, заставив героев действовать в новой ситуации. Поэтому возникли так называемые «странствующие» темы у многих древних греков, — да, в сущности, не «странствуют» ли они и по сей день, эти древнейшие, извечные темы? И разве не из благодарности за подаренные сюжеты мы нарекли древних греков гениями?