«Боже, какая драма, — сочувствует она себе, — из бесчисленных несыгранных ролей — Кассандра».
Пока еще ресницы не подкрашены, можно тихонько, в рукав халата, всхлипнуть. Чтоб никто не видел.
Негина ей не удалась — во всяком случае, она не была удовлетворена своей работой; и похвала имела привкус дешевого комплимента, аплодисменты казались проявлением вежливости, в день премьеры она безутешно плакала в гримерной, считая, что вообще не имеет больше права выходить на сцену; и когда ее утешали, упорно возражала: нет, нет, нет, все начисто бездарно, безнадежно банально, она ничего не сумела добавить к тому, что сказали о своей героине актрисы, игравшие Негину до нее. Режиссер иронически заметил, что Стерницкая захотела большего, чем добивался он сам, у него вовсе не было такого замысла, чтобы Стерницкая превысила авторитеты. Ей просто следовало выполнить его задание, и с этим она справилась, справилась совершенно пристойно. Она сразу перестала плакать. Взглянув на режиссера, подумала, что в эту минуту ненавидит его, и сказала об этом вслух. Он улыбнулся еще ироничнее: конечно, как же иначе, именно этого он и добивался — и добился своего. Может и ненавидеть, лишь бы делала свое дело и не размазывала грим по лицу, рыдая о неисполненных капризах. Она запомнила это: делать свое дело и не размазывать грим по лицу.
Авторитеты. Авторитеты. Над нами всегда высятся авторитеты, мы имеем перед собой недостижимые образцы — а кто знает, стали бы сейчас восхищаться спектаклями прославленных режиссеров прошлого с участием прославленных актрис тех времен? Может, разочарованный и усталый Марковский и сказал бы какой-нибудь из них: «Откуда этот пафос, голубушка? На каких театральных задворках вы раздобыли этот фальшивый тон и эти отслужившие актерские причиндалы?»
И все же мы не смеем отрекаться от классики ни в театре, ни в литературе. Попробуй мы так сделать, пойди мы на это, как тяжко отомстила бы нам жизнь! К тому же от сделанного нами отречься куда легче, не так ли?
Ее поколение, захлебываясь от восторга, читало Хемингуэя и самоубийство его восприняло как личную трагедию; поколение Натали Верховец зачитывается… А что читает Наталя Верховец? — спрашивает себя Олександра Ивановна. В конце концов, на их поколение хватит своего, чтобы уяснить, по ком звонит колокол, и хватит великих писателей, стреляющих себе в сердце, потому что их время прошло. И каждый пребывает в своем времени, как ядро в скорлупе ореха, и когда ее, Олександры, время пройдет и ядро вылущится, пусть хоть кому-нибудь придет в голову представить себе старый спектакль в старых декорациях: с их страстями, с их проблемами. И пусть кто-нибудь только попробует сказать — откуда, с каких задворок этот хлам, пусть только попробует!
Сегодня она чрезмерно воинственна, и вряд ли это хорошо, — говорит себе Стерницкая, — вот уже и журналисту попало неведомо за что, а ведь она еще и не видела его. Он же еще ни в чем не провинился. Виновата во всем она, надо было все-таки сделать так, как ей хотелось: составить программу из несыгранных ролей; не сцены — потому что кто бы мог подыграть ей в этих сценах, понадобилась бы долгая подготовка, — не сцены, а монологи, хотя бы несколько монологов из несыгранных ролей, хоть малость из «Кассандры»:
«Боже, какая драма! — Она снова изо всех сил заставляет себя иронизировать. — Столько несыгранных ролей!»
Что ж, экспромт так экспромт. Без репетиций. Без текстов.
Актриса подкрасила брови. Надела, как когда-то, свой любимый, давно изношенный синий гольф, клетчатую, с двумя складками юбочку (причуды моды в том и состоят, что она периодически возвращается к себе давнишней). На шею — несколько ниток кораллов, красных, шлифованных, старых, как ее актерская профессия (а то и еще более древних), кораллов с серебряной монетой на счастье. Растрепала ладонью аккуратно причесанные и уложенные перед тем волосы. Обула туфли, надела пальто, отказавшись от шляпки и от берета, проверила, есть ли в сумочке ключи и копейки на автобусные билеты. Коснулась — мимоходом, не глядя в зеркальце — темно-алой помадой губ и была готова выйти из дому, хотя до встречи с журналистом оставалось еще много времени. Уже выходя, еще подобрала со стола несколько писем, небрежно разорвала один конверт, бросила сначала равнодушно взгляд на первые слова, а потом с интересом быстро дочитала до конца. Как кстати это письмо! О как кстати!