На фоне этой декорации трое парней. Но они не имеют отношения к этому материализованному столбу света. Трое парней — Андрюс, Юлюс, Лукас. На сцене — действующие лица и исполнители. Теперь она видит также небольшой колченогий стол, табурет, музыкальные инструменты, на которых ребята играют, — гитару, барабан, трубу. Джазисты, музыканты. Их объединяет музыка и Беатриче, которой пока еще нет на сцене. Ага, вон там — книги, но они здесь почти чужие, случайные, сложены стопкой — на этой стопке можно сидеть. Лукас и сидит на импровизированном стуле, обхватив руками колени и свесив голову. Юлюс ищет что-то в карманах. Андрюс с гитарой, — кажется, он хочет ее сломать.
Последнее, что она замечает, — носилки; в уголке, между вещами, тихонько притаились и ждут. Несомненно, ждут чего-то. Стояли здесь все время, с самого начала представления, но их не видели, на них не обращали внимания — стоят себе и стоят, как помойное ведро или вешалка в углу комнаты. Теперь они обнаружились, лезут в глаза, привлекают внимание, и это нервирует, мешает. Деталь, до сих пор неприметная, теперь бросает тень на все окружающее, хотя еще непонятно, почему так случилось. Стерницкая старается не смотреть в тот угол сцены, где стоят носилки, она смотрит на луч света, на столб света, но — удивительное дело — носилки и луч света словно бы связаны между собой, они как будто лежат в одной плоскости, и она уже не в силах забыть о носилках. Арсентий Маслов — Андрюс тоже напоминает о носилках.
А н д р ю с. А чего эти носилки здесь торчат?
«В самом деле, — думает актриса, — зачем здесь торчат эти носилки? Какого лешего? — как сказал бы Маркуша». Стерницкая словно выбросила из головы содержание пьесы, хотя и читала ее; она следит за тем, что ей показывают трое актеров на сцене, вовсе не помня, что должно произойти. И не просто следит — она вживается, врастает в то, что ей показывают. Щемящее чувство неотвратимости, тревога охватывают актрису, как и тех, кто на сцене. По всему видно, что они не знают, как дальше будут развиваться события, они не играют результат, и потому кажется, что исполнителям, как и их героям, неведом финал истории про любовь, джаз и черта.
— Маслов, — откашливаясь и совсем тихо, хрипло говорит Марковский, — Маслов, сколько раз мы будем толочь эту сцену? К лешему! Еще немного, и я повторю за твоим другом Юлюсом: ты глуп как ослиное чучело!
— Иван, — Маслов отшвыривает гитару, словно это она повинна во всем, — Иван Григорьевич! Это я должен спросить: сколько раз толочь одно и то же? Мне этот финал уже в зубах навяз, он спится мне и в те полчаса, которые ты оставляешь нам для сна! С меня довольно! Голова болит!
— Гениальный монолог. Кто дал тебе этот текст? Довольно с тебя? Ну вот и проваливай, не мешай, не порть спектакль! Иди ко всем чертям! И это прекрасно, что у тебя разболелась голова, иначе тебе не хватило бы органики — сказать со сцены, что голова болит. Ну, пошел вон, чего стоишь?
— Сейчас, только вот приму таблетку. Дай чем-нибудь запить.
Марковский наливает в стакан воды из бутылки, стоящей на режиссерском столике, несет его к самой сцене. Маслов приседает на корточки, берет стакан и глотает таблетку, запивая водой. Марковский с удивительной светлой добротой во взгляде смотрит на него.
— Ребята, перерыв кончился, поехали дальше.
А н д р ю с. Начхал я на твою философию. Тоже мне идеалист! Теперь у нас практический век. Башли нужны — и все. Тогда ты кум королю.
— Арсентий, — ласково просит Марковский чуть слышным голосом, — ты же так говоришь, словно сам веришь в это. А на деле ты все еще меж верой и неверием, ты прикрываешься этим от себя самого и от друзей, ты — то есть твой Андрюс — сотворил себе такой образ, от которого теперь не хочет отступиться, он доведет свою роль до конца из идиотской гордости, из нелепой идеи, будто имеет право быть таким. Доведет роль до конца, доведет себя и всех до самоуничтожения, я же говорил: играть просто негодяя, паскуду — нет смысла, будет еще одна история о том, как чистая девочка полюбила негодяя, а он ее убил. А эта история совсем о другом. Быть может, о том, как человек, отравившись злом, убивает также и самого себя. И, быть может, о том, как Беатриче…