Кто-то из родичей нашего друга, литератора, в чей дом мы приехали из Львова, — кто-то из родичей сказал, широко обнимая раскрытыми ладонями и черноглазого мальчугана с его песенкой, и застольную болтовню, а вместе и будничные заботы и будничный, повседневный труд, о котором не забывали и в праздник, и молодецкий пляс среди ночи, и чудесную скорцу в три цветка, и всю черную землю, — кто-то напомнил с укором: а ведь ты еще не написал об этом, — слова были обращены к моему товарищу, как будто говорящий и все его односельчане когда-то давно отправили парня в мир, чтобы он рассказывал и напоминал о них миру, и я позавидовала своему товарищу, позавидовала, что это ему так сказали, а потом, с уже открытой этому тону и укору душой, слышала те же слова и ту же интонацию от многих других в селе, и мне неутолимо хотелось, чтобы кто-нибудь обратился с тем же и ко мне, чтоб упрекнул, порадовав своей верой в то, что можно рассказывать про все на свете, как можно вспахать даже бесплодную землю и заставить ее родить хлеб.
Село и люди, которые приняли нас, словно давно ждали и теперь радовались, что мы наконец явились и они могут выказать свое доброе к нам отношение, село и люди, те, что угощали нас вином, и брынзой, и хлебом, показывая роскошные скорцы и рассказывая о жизни своей, — все это касалось моего коллеги, и ему надо было писать об этом, и здесь, в этом селе, ждали, что именно он об этом напишет.
Но ведь писание и мое ремесло — так вольно́ же мне отнести и на свой счет эти людские укоры и не допытываться, кто дает мне право говорить за других, — это право возникло тогда, когда стало ясно, что есть желающие остаться на свете дольше, чем определено жизненными пределами, или когда мне посчастливилось увидеть закат солнца и движение автомобиля по мостовой такими, какими их не видал до тех пор никто.
Да и зачем спрашивать, кто дал право заниматься своим ремеслом, — разве спрашивала об этом женщина, берясь ткать скорцу для свадебного подарка дочке?
Не думайте, я не собираюсь сужать назначение литературы и вообще искусства до роли чего-то, могущего лишь продлить сроки земного бытия человека, события, идеи, солнечного заката, — нет, я говорю только, что надеюсь оставить что-то от мира, который открылся мне и которого не успел или не смог увидеть кто-нибудь другой.
Я знаю, это счастливое настроение спокойной веры в свою нужность минует, и снова вернутся сомнения, и колебания, и вопросы, на которые не будет ответа, но знаю и то, что должна что-то из увиденного много и понятного мне продлить, придержать с помощью слова, ведь другим материалом, кроме слова, я не владею и не выучусь владеть хотя бы так, как владею им.
Если скорца, сработанная долгими вечерами на ткацком станке в селе, приютившемся на черноте буковинских равнин, меж дорог, уходящих в мир, и старых ветряков, если скорца, над которой так долго трудились, исполненные стремления увидеть ее законченной и подарить молодым на счастье и для красоты, — если эта скорца, не дай бог, истлеет прежде, чем люди успеют создать новую, то пусть ей продлит жизнь то, что мне посчастливилось ее увидеть.
И тут стали передо мной, как забытый и неоплаченный долг, как выкопанные из земли саженцы, которые я было надумала посадить в пору листопада, но так тогда и не посадила, оставила сохнуть и замерзать всю зиму и тем обрекла на ненужную и дикую гибель не только их, но и урожай, который они принесли бы, — стали передо мной все непроизнесенные слова, все мысли, сверкнувшие молнией и обратившиеся в пепел, не вызвав ни у кого ни похвал, ни возражений, все поблекшие краски, все интересные разговоры, все дни, брошенные и забытые, как скомканный листок бумаги, все люди, оставившие во мне что-то от себя, все события, прошедшие без следа…
Не надеюсь, что написанное мной может послужить кому-то советом; не надеюсь, что оно перевернет кому-нибудь душу и заставит поступать так или иначе; не надеюсь, что оно станет для кого-то спасительным откровением, но пусть это будет хоть огонек, у которого можно отогреть руки. Всего лишь отогреть озябшие ладони.
Кажется, это Эдит Пиаф говорила, что она почувствует себя совсем одинокой, когда у нее не будет друга, которому можно позвонить после полуночи и он не проворчит с неудовольствием, что его подняли с постели, оторвали от работы, от ужина или от возлюбленной. Мне хотелось бы, чтобы то, что я напишу, стало хоть для кого-нибудь таким другом, которому можно напомнить о себе в любое время дня и ночи.