Маленькая девочка, о которой я не написала, пересекала Городецкую, прижимая к себе куклу и не отходя от материнской руки.
Я хотела бы прикоснуться к тебе, можно? Да ты не бойся, малышка, я не обижу тебя, даже если напишу про твои огромные глазищи, которые вбирают в себя весь белый свет и умеют беречь чужую тайну и свою, мне так стыдно смотреть в твои светло-зеленые, порою просто синие от черных теней ресниц глаза, сама я растеряла, не знаю, где, когда и почему, все твое упрямство, молчаливость, и все твои тайны, которые ты доверила мне без нужды, я утратила твою святость, и недоверчивость, и твою настороженность — ну, словом, все, что ты отдала мне; и вместо всего этого приобрела безволие, и болтливость, и сговорчивость, и злую иронию, и фальшивую улыбку, и готовность поверить в то, во что верить не следует, — чего только я не приобрела, ты даже не знаешь, какой отвратительной хвори набирается в мире человеческая душа, — но ты не бойся, я тебя не замараю, не унижу и не заражу своими печалями, я могу и пропасть бесследно, а ты не бойся, тебя это ничуть не заденет, не бойся, не убирай руки, я никуда тебя не уведу, не отниму у матери, я просто хочу прикоснуться к тебе, только и всего. Вот разве что напишу о твоей первой, истинной и единственной влюбленности, когда ты высматривала из закутка под школьной лестницей того черноволосого мальчишку с каре-зелеными глазами, а потом, через несколько лет, узнав, что он виновен в тяжком преступлении, искала для него оправданий, одна на всем белом свете пыталась понять его поступок, ибо, что бы он ни совершил, — это совершил
он; не пугайся, если я напишу и о том, как в конце концов еще через десяток лет ты вдруг встретила другого, необычайно похожего на того, первого, и как все повторилось сначала, — он не замечал тебя, лишь изредка, мимоходом соглашался снизойти до твоей покорности, и как ты снова старалась оправдать перед миром, уже куда более широким, многолюдным, чем тот, детский мирок, все его поступки, и как принимала все, словно он одаривал тебя сокровищами.