Те же мысли, что и в „Вольности“. Грозить императору цареубийством „среди пиров“, „на ложе сна, в семье родной“. И это в России, где свежа память о гибели Петра III и Павла I! Императорская семья до сих лор каждый год собирается на тайную ночную литургию по убиенному отцу. Там только свои. Среди них Александр Христофорович, как воспитанник вдовствующей императрицы, присутствовал не раз. Правду знают все и никто. Доподлинно. Как знал он. Из первых рук, вернее уст плакавшей августейшей покровительницы.
А потому прославлять Зандов и Лувелей просто неприлично: „И на торжественной могиле/ Горит без надписи кинжал“. Известно, чье имя должно быть написано на оружия Немезиды.
Полагать, будто четырехлетняя ссылка может образумить вольнодумца, наивно. Она любого в состоянии только озлобить. Бибиков прав. И в доказательство своих слов полковник приводил „стихи, которые ходят даже в провинции“:
„Русские народы“ в этом стихотворении перекликаются с народами остального мира, которые совсем недавно восставали, пережив новую волну европейских революций. Всего полтора года назад Пушкин написал „Недвижного стража…“, в котором ясно выразил свои политические убеждения. Вчитаемся:
Дело не в том, что ко времени коронации лета 1826 г. поэт не изменил своих суждений. Напротив, они остались прежними. Когда в Михайловское дошло известие о смерти Александра I — „владыки севера“, приготовившего всему миру в дар „тихую неволю“, — Пушкин пришел в восхищение от своих пророчеств в „Андрее Шенье“ и писал П.А. Плетневу, что велит напечатать элегию „церковными буквами“ — ведь там говорилось о гибели „тирана“.
Дело в том, что поэта решили вернуть из опалы какой есть. Озлобленного, резкого, крайне недружественного правительству и сильно замешанного в дело 14-го. Пусть только благодаря стихам и знакомствам.
„В бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои“, — с ужасом писал ему Жуковский. Принято считать, что „шалун“ это хорошо понимал. Но еще в январе 1826 г. он писал П.А. Плетневу: „Верно, вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен… Не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение… Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные — других художеств за собой не знаю… Никак нельзя мне показаться в Петербурге, а?“
„Других художеств… не знаю“. За пол года понял ошибку? 10 июля писал П.А. Вяземскому: „Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими заговорщиками. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован комиссией, то я бы, конечно, оправдался, но меня оставили в покое, и, кажется, это не к добру“.
Между тем письмо написано с расчетом на перлюстрацию. В нем уже намечена линия защиты: не все „возмутительные рукописи“ принадлежали Пушкину, если бы его вызвали на допросы, он бы сумел это доказать…