На суше у Мака в Сирилунне всё оставалось по-старому, зато в доме у пономаря Арентсена февральским днём случилось кое-что новое, а именно, вернулся домой сын, знаток законов. Наконец он завершил ученье. Руки у него при этом были до того белые, а на голове осталось так мало волос, что люди сразу поняли, как глубоко он проник в науку, и воспылали к нему великим уважением. Ему выделили в доме жилую комнату и контору, и он приготовился вести дела на новый, открытый лад, чтобы никто впредь не страдал годами от несправедливости и чтобы всякий мог сразу осуществить своё законное право. Словом, в этом приходе его ждал непочатый край работы, уж больно крут был старый ленсман.
И обедневшим старикам родителям теперь тоже будет хорошо: всю свою долгую жизнь они выбивались из сил, не зная роздыху. Шестеро первых детей, вместе взятые, не стоили им столько, сколько стоил седьмой, младший, надежда всей семьи, юрист. Как же они надрывались ради него, экономили на еде и на одежде, расходовали последние гроши, брали взаймы — под залог; и вот мальчик вернулся домой, чтобы воздать им за все лишения. На дверях конторы красовалось теперь его имя, а под именем были указаны часы, когда его можно застать.
А пока суд да дело, молодой Николай Арентсен слонялся по дорогам, навещал соседей и со всеми приветливо раскланивался, чтоб не сочли его высокомерным. Вообще-то он был забавник, казался добродушным и легкомысленным, говорил весёлые речи. Наведывался он и в церковь, где свёл много знакомств, но поскольку из всего взрослого населения об эту пору оставались дома только женщины, никто так и не пришёл к нему в приёмные часы. Надо было дожидаться весны, когда вернутся рыбаки. А до того времени в городке, кстати сказать, и денег-то не было.
Однажды молодой Арентсен забрёл в Сирилунн. Он надолго задержался во дворе, стоял, разглядывая голубей и насвистывая им всякие мелодии. И раз всё это происходило прямо перед окнами жилого дома, его могли видеть и Мак, и Роза Барфуд. Затем он вошёл, но шапку из-за своей лысины снимать не стал, пока не оказался в комнате.
— Добро пожаловать в родные края после учения! — любезно приветствовал его Мак. Он и дальше называл его Николаем, как родной отец.
Потолковали о том о сём. И хотя здесь же была Роза, его прежняя возлюбленная, как говорили люди, он держался не более торжественно, чем обычно, и болтал весело и непринуждённо, как всегда. Когда Мак спросил его о планах на будущее, он ответил, что никаких планов у него, собственно, нет, вернее, есть только один план: сидеть в родительском доме и ждать, когда к нему пожалуют перессорившиеся люди. «Люди должны по своему почину приходить ко мне и заводить тяжбы друг против друга», — сказал он. Роза, хорошо его знавшая, чуть улыбнулась, хотя в глубине души ей было обидно, что даже её помолвка не сделала его хоть немного серьёзнее.
— Скверно, что ты остался совсем без волос, — сказал Мак.
— Совсем? — невозмутимо переспросил Арентсен. — Да ничего подобного.
Но Розе уже доводилось видеть его изрядно облысевшим, так что для неё в этом не было ничего нового. Все эти годы, с каждой новой поездкой на юг она находила его всё более и более изменившимся внешне. И с каждым разом он всё больше опускался внутренне, был полон злобы и беспорядочности, ёрничанья и лени. Городская жизнь вконец погубила деревенского паренька.
— Хоть и немного у меня волос, — промолвил молодой Арентсен, оглаживая рукой свой блестящий череп, — однако же, и они недавно встали у меня дыбом. Все до единого. Когда я вернулся домой.
Мак улыбнулся, и Роза тоже улыбнулась.
— Первым, кого я встретил, был лопарь Гилберт. Я его сразу узнал и спросил, как он поживает и как у него дела со здоровьем. А Гилберт ответил, что, мол, да, но вот Роза — она помолвлена с почтарём Бенони. С почтарём? — спрашиваю его. — С ним самым. — А я как же? — спрашиваю. Но Гилберт только головой покачал и не стал меня разубеждать. Представьте себе мой ужас, когда он не стал меня разубеждать.
Долгая, тягостная пауза.
— И тут, — снова заговорил Арентсен, — и тут волосы у меня встали дыбом.
Роза медленно подошла к окну и поглядела во двор.
У Мака, собственно, были все основания одёрнуть развязного гостя, но Мак умел рассуждать, как всякий большой господин, и он сразу смекнул, что ему не след ссориться с Николаем Арентсеном, знатоком законов. Скорее, напротив. Однако и продолжать беседу в том же доверительном тоне он не желал, а потому сказал:
— Вам, верно, надо поговорить друг с другом.
И с этими словами Мак вышел.
— Нет, нет, вовсе не надо, — крикнула Роза ему вслед.
— Послушай, Роза, — попросил Арентсен, — повернись ко мне. — Он не встал с места, он даже на неё не посмотрел. Напротив, он внимательно оглядел комнату, где оказался впервые. — Неплохие гравюры, — сказал он с видом знатока.
Молчание.
— Ну, иди сюда, давай поболтаем немножко, если ты захочешь, — сказал молодой Арентсен и встал. Подойдя к одной из картин на стене, он начал с преувеличенным вниманием её рассматривать. Двое в комнате стояли спиной друг к другу.
— А ведь и впрямь недурно, — сказал Арентсен и кивнул в подтверждение своих мыслей. Потом вдруг подошёл к окну и глянул прямо в лицо Розе.
— Ты плачешь, что ли? Так я и знал.
Роза отпрянула от окна и опустилась на стул.
Он медленно пошёл следом и сел на соседний стул.
— Не грусти, моя большая малютка! — сказал он. — Не стоит это твоих слёз.
Его тактика не увенчалась успехом, и он зашёл с другой стороны:
— Я вот сижу и болтаю языком, а ты даже слушать меня не желаешь. Боюсь, я для тебя не много значу. Подай хоть какой-нибудь знак, что ты замечаешь моё присутствие.
Молчание.
— Послушай, — и он поднялся с места, — я возвращаюсь домой, на родину, так сказать, и первое, что я делаю, — я со всех ног бегу к тебе.
Роза взглянула на него, приоткрыв рот. Арентсен воскликнул:
— Вот я и высек из тебя искорку. Вот ты и улыбнулась. О боже, эта сверкающая медь улыбки, эти живые губы!
— Да ты с ума сошёл! — в свою очередь воскликнула Роза.
— Сошёл, — согласился он без промедления и кивнул. — Сошёл, как только вернулся домой. Ты знаешь, что мне сказали про тебя? Что ты помолвлена с почтарём Бенони. Ты когда-нибудь слышала что-нибудь подобное? Сошёл с ума, говоришь ты. Нет, не сошёл, а просто разбит параличом, просто умер на месте и тому подобное. По целым дням я ломаю голову, как бы подсобить делу, но ничего не могу придумать. Сегодня, когда я шёл сюда, я взмолился к Господу Богу. Не такая уж и особенная мольба, и ничего такого я не просил, я просил только, чтобы Бог сохранил мне рассудок. Бенони-Почтарь! А я как же? Сошёл с ума, говоришь ты. Да, я безумен и болен. Я до того напичкан всякими болезнями, что это могло бы свести в гроб и точильный камень.
— Но боже мой! — в отчаянии воскликнула Роза. — Что за околесицу ты несёшь?!
Этот искренний порыв несколько образумил Арентсена, судорога пробежала по его лицу, и он заговорил уже более спокойным тоном:
— Ну что ж, скажи тогда своё слово, и я напялю шляпу на остатки волос и уйду прочь.
Посидев какое-то время молча, Роза подняла голову и сказала:
— Теперь уже всё равно. Но вот этот тон, как мне кажется... Ты мог бы вести себя посерьёзней. Я написала бы тебе о том, что произошло, но... Да, мы помолвлены. Когда-то надо же было положить конец... И вообще теперь всё равно...
— Не надо так печально. Давай немножко потолкуем об этом. Ты ведь знаешь, что мы с тобой самые закадычные враги в мире...
— О чём ещё толковать? Мы, по-моему, начали четырнадцать лет назад.
— Да, поистине сказочная верность. Если ты предпримешь небольшую вылазку в гущу человечества и захочешь отыскать там подобную верность, тебе это не удастся. Итак, возвращаюсь это я к себе на родину...
— Да, теперь уже слишком поздно. Так оно, пожалуй, и лучше.
Он сразу посерьёзнел и сказал: