Эрдмут Вицисла
Беньямин и Брехт — история дружбы
О книге Эрдмута Вицислы
Взяв эту книгу в руки, можно подумать, что всё с ней довольно ясно. Самый необязательный сочинительный союз «и», соединяющий имена двух известных людей. События, даты, документы и фотографии. А если добавить к этому, что её автор, Эрдмут Вицисла, — многолетний руководитель архива Бертольта Брехта в Берлине, а с некоторого времени ещё и руководитель берлинской части архива Вальтера Беньямина, то не удивительным представится и то, с какой тщательностью в книге документируется всё написанное.
Верно, тщательность опытного архивиста очевидна и должна быть записана в активы издания. Множество сносок, постоянно сопровождающих основной текст, — не просто соблюдение формальных требований, пусть даже для исследователя их соблюдение является законом. В ходе работы Вицисла не только изучил большой пласт публикаций. Он держал в руках массу документов, в том числе и те, которые всё ещё остаются неопубликованными. Он постарался опросить свидетелей прошлого, остававшихся в живых в то время, когда проходило исследование. В результате обнаружились неизвестные ранее факты, а также было предложено внести исправления в уже опубликованные тексты.
Но было бы несправедливо видеть в этой книге лишь хронику событий, хотя хроника эта обладает несомненной ценностью как надёжный и подробный источник биографических, да и просто исторических сведений. Значение книги «Беньямин и Брехт» гораздо шире.
Начать можно с начала, обратив внимание на заглавие книги, вернее — на подзаголовок: Die Geschichte einer Freundschaft, то есть «История (одной)[1] дружбы». И сразу в памяти всплывает другая книга: в 1975 году уже старый Гершом Шолем опубликовал воспоминания о Вальтере Беньямине с точно таким же подзаголовком[2]. Конечно, подзаголовок ни в том, ни в другом случае оригинальностью не отличается. И всё же невозможно отделаться от впечатления, что вышедшая значительно позднее книга Вицислы вступает в дискуссию с Шолемом, словно бы отвечая ему, что дружба-то была не одна. Так и хочется чуть изменить фразу: «история другой дружбы».
Гершом Шолем всю жизнь был верен дружбе с Вальтером Беньямином, хотя после того, как Шолем в 1923 году отправился в Палестину, они почти не виделись. Однако переписка шла регулярно, и в результате у Шолема собрался внушительный архив не только писем, но и самых разнообразных текстов Беньямина. Для последующих изданий это имело чрезвычайно важное значение. Шолем понимал — а может быть даже больше ощущал — масштаб Беньямина-мыслителя. Другое дело, что в порыве чувств он невольно и притязал на особую роль в отношении друга (дело в общем-то не удивительное). А от этого Беньямин всё время ускользал. Он вроде соглашался следовать за Шолемом в Палестину и даже начинал учить иврит, но в результате вдруг оказывался в Москве, а не в Иерусалиме. Шолему всё казалось, что он лучше знает, что делать Беньямину. Тот и не спорил, но оставался при своём.
Были и другие люди, лучше знавшие, что и как делать Беньямину. Адорно слал ему утомительно-длинные письма, в которых разъяснял допущенные Беньямином ошибки. Статью Беньямина о произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости рьяно правили всем институтом социальных исследований, так что она в результате вышла в журнале института в довольно исковерканной французской версии. Лучше знала и Анна Лацис, призывавшая Беньямина отправиться на гражданскую войну в Испанию. Выбор Беньямина как всегда оказался парадоксален. Выбирая между Иерусалимом и Москвой, он выбрал Париж, где и провёл остаток жизни. Он никуда не вступил, ни во что не обратился и ни к кому не присоединился. Не случайно, как только стало ясно, что журнал Krise und Kritik [Кризис и критика], который они затевали с Брехтом, грозит стать не местом дискуссий по существу, а очередным рупором политической линии, тут же вышел из состава редколлегии при всей симпатии к Брехту и согласии с ним в необходимости такого издания.
Сближение Беньямина с Брехтом вызвало у Шолема сначала беспокойство, а затем почти ужас. Но в том-то и дело, что Беньямин мог свободно общаться с самыми разными людьми; точно так же он мог читать совершенно разные книги. Он слишком хорошо сознавал необъятность мира, чтобы позволить себе быть пойманным какой-нибудь одной точкой зрения, одной симпатией, одной компанией. Кто-то мог увидеть в этом неверность, но на самом деле это была открытость. А Брехт был безусловно личностью, которая вызывала раздражение не только у правоверного Шолема, но и у вполне либеральных представителей франкфуртского института, прежде всего Адорно и Хоркхаймера.
1
В русском языке нет артикля, поэтому при переводе немецкий неопределённый артикль можно попробовать передать русским «одной», можно и не делать этого, поскольку точный эквивалент в этом случае всё равно недостижим.
2