Порядок жизни в данный момент куда больше подвержен власти фактов, а не убеждений. И причем таких фактов, которые почти никогда и нигде еще не становились основанием для убеждений. В этих обстоятельствах подлинная литературная деятельность не имеет права оставаться в пределах литературы — последнее, скорее, характерное проявление её бесплодности. Значимая литературная работа может состояться лишь при постоянной смене письма и делания; надо совершенствовать неказистые формы, благодаря которым воздействие её в деятельных сообществах гораздо сильнее, чем у претенциозного универсального жеста книги, — её место в листовках, брошюрах, журнальных статьях и плакатах13.
Свой путь в политику Беньямин нашел намного раньше, под влиянием театрального режиссера Аси Лацис, именно ей он посвятил «Улицу с односторонним движением». Его отношения с этой «русской революционеркой из Риги», как он писал Шолему с Капри летом 1924 года, были «превосходными с точки зрения освобождения жизненных сил и интенсивного постижения актуальности радикального коммунизма»[8]. Эта связь политики и жизни выражала подход Беньямина к коммунизму. Его интересовала политика, учитывающая и поддерживающая индивидуальное стремление к счастью. Он относился к революции с энтузиазмом, потому что, как говорили сюрреалисты, она обещала «освобождение во всех смыслах»14. «Коммунистические сигналы» в письмах с Капри, как замечал Беньямин, «прежде всего, указывали на произошедшие во мне изменения, вызвавшие желание перестать прятать современные и политические элементы моих мыслей в обветшавшие, старомодные формы, но развёртывать их, и по возможности до предела»15. Высказывания последующих лет подтверждают, что «обращение к политической мысли» и решение «покинуть область чистой теории»16 стали ключевыми моментами в его биографии. Несколько месяцев Беньямин раздумывал о вступлении в Коммунистическую партию Германии в качестве практической реализации заявленного, однако во время пребывания в Москве в начале 1927 года возобладали контраргументы: «Быть коммунистом в государстве, где правит пролетариат, значит полностью жертвовать своей личной независимостью»17.
Ася Лацис. 1924
Как весной 1929 года обстояли дела у Брехта и какие из его планов интересовали Беньямина? 1 мая 1929 года, так называемый «Кровавый май» в Берлине, стало поворотным моментом в политической биографии Брехта. Социолог и знаток литературы Фриц Штернберг, чьи лекции о марксизме и гуманитарных науках посещал Брехт, описывал события возле дома Карла Либкнехта, штаб-квартиры Коммунистической партии Германии рядом с Берлинским Народным театром. Так как социал-демократы и коммунисты планировали на 1 мая раздельные демонстрации, начальник полиции, социал-демократ Карл Цоргибель, просто запретил всякие массовые мероприятия, чтобы предотвратить столкновения между ними. Коммунисты выступали против запрета, собираясь небольшими группами, которые раз за разом рассеивались полицией. Брехт наблюдал происходящее из окна квартиры Штернберга, вспоминавшего:
Насколько мы видели, эти люди не были вооружены. Полиция дала несколько залпов. Сначала мы подумали, что это предупредительные выстрелы, но потом мы увидели, как несколько демонстрантов упали и позже были унесены на носилках. В тот раз, насколько я помню, в Берлине погибли около 20 демонстрантов. Когда Брехт услышал выстрелы и увидел, что они поражают людей, его лицо побелело. Таким я раньше никогда его не видел. Я думаю, не в последнюю очередь это переживание предопределило его сближение с коммунистами18.
Брехт, как и Беньямин, симпатизировал коммунистической партии, поскольку та была самой антибуржуазной и близкой к массам. Штернберг писал: «Он воспринимал её не без критики, но считал, что её недостатки могут быть исправлены»; он надеялся на «немецких левых из народа»19. Если в Беньямине жило, как он писал Максу Рихнеру в 1931 году, тотальное отрицание «самодовольства буржуазной науки»20, то Брехт схожим образом отвергал самодовольство буржуазного театра. Сильно потрясшие Брехта события мая 1929 года произошли на вершине его карьеры и, конечно, не были связаны с его планами на то время. Во всяком случае, он несомненно полагал, что оглушительный успех «Трёх-грошовой оперы» годом ранее не обозначил начало давно назревших перемен в театре. Его пьесам надлежало вывести на театральную сцену актуальные события и проблемы, смысл которых откроется «проницательной и наблюдательной публике»21. Он надеялся на зрителей, способных занять «позицию хладнокровного, испытующего и заинтересованного зрителя, зрителя научного века»22. Для этого он в течение трех лет пытался проникнуть в механизмы функционирования капиталистического общества, изучая марксистскую диалектику, социологию и экономическую теорию и открывая в них проблемы, ранее встречавшиеся в его пьесах. «Когда я прочитал „Капитал“ Маркса, то понял и свои пьесы», — заметил Брехт около 1928 года. Маркс оказался «единственным зрителем для моих пьес, какого я никогда не видел; ибо человека с такими интересами должны были интересовать именно эти пьесы не из-за моего ума, а из-за его собственного; они были иллюстративным материалом для него»23.
8
Беньямин В. — Шолему Г. Письмо № 415 от 7 июля 1924 // GB II. S. 473. Гюнтер Хартунг отметил, что в этой часто упоминаемой цитате акцент делается, как правило, на политическом аспекте, тогда как жизненная история Беньямина совершенно ускользает от внимания. Вся её глубина становится понятной, только «если „освобождению жизненных сил“ уделяется должное внимание, что позволяет непредвзято проследить его влияние на работы Беньямина» (