На премьере «Трёхгрошовой оперы» Лион Фейхтвангер описывал 30-летнего автора как «потомка немецких крестьян-евангелистов, яростно атакуемого немецкими националистами»:
У него длинное, узкое лицо с выступающими скулами, глубоко посаженными глазами и темными волосами, закрывающими лоб. Он подчеркивает свой интернационализм, и по внешности его можно принять за испанца или еврея, или за того и другого сразу31.
Его поведение считалось провокационным, а публичные заявления иногда звучали чрезмерно резко. Бернард Райх, считавший, что «форма головы сообщала его облику динамизм», размышлял над «внутренним драматизмом» своих разговоров с Брехтом:
Он говорил очень спокойно, но выдвигал утверждения и находил для этих утверждений парадоксальные формулировки. Абсолютно категорично. Он не спорил с возражениями, а просто отметал их. Он давал понять своим собеседникам, что он, Брехт, считает любое сопротивление безнадежным и даёт им дружеский совет не тратить попусту время, а капитулировать немедленно32.
Более тесные отношения Беньямина и Брехта в мае 1929 го да были уже второй попыткой сближения. В отличие от первой она получила успешное продолжение, а причина заключалась в том, что тогда оказались затронуты экзистенциально значимые вопросы. Теперь Беньямин в письме Теодору Визенгрунду-Адорно от 10 ноября 1930 года обращает его внимание на «шум прибоя», рождённый «бурными волнами разговоров», во время встреч с Брехтом33. Эти исключительно важные разговоры затрагивали широкий круг тем: новый театр, кино, радио, политические события, в особенности необходимость революции и борьбы против наступающего фашизма, роль интеллектуалов, вопрос о радикальности мышления, а также функцию искусств, в особенности с позиции продуктивной эстетики и художественной техники.
Словами, которыми Беньямин 15 февраля 1929 года благодарил историка искусства Зигфрида Гидиона, автора «Архитектуры Франции», можно описать и его дружбу с Брехтом:
Ваша книга вызывает редкое, но знакомое почти каждому ощущение, когда еще до соприкосновения с чем-либо (или кем-либо: книгой, домом, человеком и т. д.) возникает понимание необыкновенной значимости этой встречи34.
Касательно встречи с Брехтом это оказалось правдой. Она напомнила Беньямину о важном и постоянно повторяющемся «схождении звёзд»35. Он уподоблял движению небесных тел взаимосвязь неслучайных, особых (и в данном случае благоприятных) обстоятельств, сочетающих неповторимость и закономерность, и надежду, что обретённые в результате опыт и ощущение определяются не только индивидуальной волей. В этом смысле встреча Беньямина и Брехта оказалась явлением бульшим, чем факт их личных биографий[10].
Разлад в кругу друзей
«Брехт и Беньямин — ты попала в плохую компанию», — предупреждал Асю Лацис поэт и критик Иоганнес Р. Бехер36. Такая настороженность в кругу коммунистов, знакомых Брехта, была, скорее, исключением. Брехт едва ли поддавался влиянию своего окружения, когда дело касалось личных отношений, и можно полагать, что ему никогда не приходилось оправдываться в дружбе с Беньямином. Тот находился в противоположной ситуации. Именно друзья и знакомые Беньямина — Гершом Шолем, Теодор Визенгрунд-Адорно (который стал называть себя просто Адорно, эмигрировав в США), Гретель Карплус (позже жена Адорно), Эрнст Блох и Зигфрид Кракауэр — следили за развитием дружбы и сотрудничества Беньямина и Брехта, высказываясь о них с необоснованным подозрением, непониманием и в каких-то случаях даже со злорадством.
Беньямин высказал важнейшее пояснение относительно дружбы с Брехтом, отвечая на типичное для его дружеского круга по тону и разнообразным сомнениям письмо Гретель Карплус. 27 мая 1934 года Карплус писала ему:
Я ожидаю твоё перемещение в Данию с некоторым беспокойством и сегодня должна затронуть очень щекотливую тему. Мне не хотелось бы обсуждать это в переписке, но вынуждена так поступить. Ты никогда не проронил ни слова жалобы о том, что я очевидным образом бросила тебя в тяжелом положении, ты всегда понимал мои обязательства и никогда не стоял у меня на пути, поэтому ты имеешь полное право спросить, как я осмеливаюсь переступить однажды установленную границу и вмешаться в твои личные дела. Конечно, ты прав со своей точки зрения, но я хочу быть твоей объективной защитницей и постараюсь по мере сил сделать это. Мы практически никогда и не говорили о Б. Признаю — я и не знала его так долго, как знаешь ты, но у меня есть на его счет очень большие сомнения. Упомяну лишь одно — насколько я могу судить, ему осязаемо недостает искренности. Сейчас важно не его подробное обсуждение, а то, что, по моим ощущениям, ты находишься под его влиянием, и это может быть для тебя крайне опасно. Я прекрасно помню, как сильно почувствовала твою зависимость в тот вечер, когда на Принценаллее шел спор о развитии языка, и ты соглашался с его теориями. Я старалась изо всех сил избегать этой темы, зная, насколько ты привязан. Возможно, для тебя все выглядит совсем иначе, тогда любые слова будут уже лишними. И конечно, он — друг, оказавший тебе огромную поддержку в сегодняшних неурядицах. Я прекрасно понимаю, как тебе нужна эта связь, чтобы спастись от угрожающего всем нам одиночества, однако, по-моему, для твоего творчества одиночество было бы меньшим злом. Я знаю, что в этом письме рискую многим, возможно, даже всей нашей дружбой, и только наша долгая разлука могла заставить меня высказаться [11].
10
Предыдущее предложение является парафразой начала эссе критика Макса Коммерелла «Жан-Поль в Веймаре», на что обратил мое внимание Лоренц Йегер. По словам Коммерелла, пребывание Жан-Поля в Веймаре может быть описано только словами «схождение звёзд», в котором невозможно различить случайное и закономерное. Этим термином выражается то, как расположен каждый человек по отношению к другим, и их взаимное расположение в целом — «и вместе с тем предельная осознанность и проницательное размышление» (
11
GB IV. S 442. В оригинале письмо заканчивается неопубликованным предложением: «Прошу простить меня, если я зашла слишком далеко» (WBA 2/12).