Пристально следит Беранже за шагами французской литературы.
В 1835 году он прочел первую часть нового романа Бальзака «Отец Горио» и хочет скорей достать продолжение. «Прошу вас, вылезьте из кожи, но достаньте его мне», — просит он госпожу Лемер, одну из своих литературных приятельниц.
«С какой проницательностью он наблюдает и сколько естественности в его характерах!» — говорит Беранже о Бальзаке. Особенно восхищает его трезвый и острый ум одного из героев романа — беглого каторжника Вотрена.
«Будь такой человек министром, он восстановил бы благополучие Франции… Луи Филипп должен был послать за ним в острог, если он там еще сидит, в чем я сомневаюсь. Но согласится ли он — вот вопрос, — иронизирует Беранже, — ведь он имеет право быть несговорчивым, особенно относительно выбора своих коллег».
«О, КАК ЧВАНЛИВЫ, КАК ЖИРНЫ…»
Леса Фонтенебло прекрасны, но и здесь Беранже не находит успокоения. К тому же и климат сыроват, и Париж все-таки слишком близок. Может быть, уехать еще дальше, куда-нибудь к югу?
Окончательно выжившую из ума тетушку Мерло после долгих хлопот удалось устроить в больницу для престарелых. Теперь можно сняться с места. И Беранже вместе с Жюдит переселяется в 1837 году в окрестности Тура. Вокруг маленького домика — сад. Здесь можно разводить розы. Беранже выписывает лучшие сорта, усердно ухаживает за молодыми кустами, воспевает свои цветы в стихах.
Занятий много, и все привлекательные. Замыслов полно — он пишет стихи, заканчивает автобиографию, работает над словарем выдающихся современников. Впрочем, этот его труд так и не увидит свет. Беранже не закончил словарь и даже уничтожил впоследствии наброски к нему. Может быть, не захотел выступать в роли судьи своих современников. Может быть, правдивые характеристики их получились слишком трезвыми и резкими… Словом, замысел не превратился в реальность, к сожалению потомков.
Розы благоухают. Южное небо приветливо. Дни поэта не проходят даром. Но все-таки спокойствия духа, которое, надеялся он, придет к нему, наконец, вдали от столичной суеты, так и нет. И прежняя веселость не возрождается. Трудно смириться с участью мудреца-одиночки, старого ворчуна-скептика тому, кто был когда-то застрельщиком, запевалой…
Издали доносятся до него отзвуки парижского восстания 1839 года. Левые республиканцы действуют. Но он не верит в успех движения и не присоединяется к нему. Он все еще мечтает о мирных преобразованиях, без крови, без жертв.
«Ничто во Франции, благодарение богу, не утвердится теперь кровью», — пишет он своему другу, утопическому социалисту Ламенне. Он сожалеет о «юных безумцах», обреченных на поражение. «Один из них, которого я знаю лишь понаслышке, — это Бланки, человек высоких качеств, как мне говорили, — пишет Беранже тому же Ламенне. — Какая у него роль в этой авангардной стычке? Если вы когда-нибудь услышите о нем, поделитесь со мной новостями. Меня интересует этот мужественный фанатик: в наше время это редкая разновидность».
Человек, готовый пожертвовать собой ради идеи, ради общества, разве это не самая высокая из людских «разновидностей»? Разве не близок Бланки к тем «безумцам», которых воспел Беранже?
И особенно выделяются такие «безумцы» на общем фоне буржуазной Июльской монархии, царства «золотой середины», царства биржевых сделок и всеобщей продажности.
Да, рыцари идеи привлекают и восхищают Беранже, несмотря на все его опасения перед возможностью кровавой революции. И, сожалея «безумцев», он снова поет им хвалу в стихотворении «Идея».
Идея — такая хрупкая на вид (она предстает перед поэтом в виде прекрасной девушки с матово-бледным лицом) и такая бесстрашная и всепобеждающая.
Ни сыщики и прокуроры, ни жандармы, ни тюрьмы, ни наведенные пушки, ни проклятия святых отцов не устрашат ее, не иссушат, не убьют.
Восстание 1839 года подавлено. Рыцари идеи засажены на долгие годы за решетку. Торжествуют рыцари биржи.