А на Елисейских полях в открытых ландо, в изящных фаэтонах катаются сытые нарядные барыни, нагло выставляя напоказ бриллианты, золото, меха, бархат и перья (таких не назовешь гражданками, не подходит к ним это слово!). Барыни эти — жены новоявленных богачей, нуворишей, как их называют в Париже, аферистов, спекулянтов, нажившихся на голоде народа. Противно смотреть на этот бесстыдный парад.
Пьер Жан сворачивает в сторону, бежит по незнакомой пустынной улице. Навстречу ему стая каких-то ряженых молодчиков. Ну и костюмы, ну и прически! Волосы на затылках выбриты, как у приговоренных к гильотине, а спереди взбиты и густо напудрены. (Эта прическа называется а-ля виктим{Victime (франц.) — жертва; имеется в виду жертва террора.} и особенно модна у парижских щеголей 1795–1796 годов.) Одеты они в серые четырехугольные фраки с желтыми или черными воротниками, как у шуанов{Реакционные повстанцы в Бретани.}, или совсем без воротников. И у каждого в руке суковатая дубинка вместо трости.
— Бей проклятых якобинцев! — горланят они, размахивая своими тростями-дубинами.
Пьер Жан слышал об этих «мюскаденах». Золотая молодежь, сынки нуворишей изображают из себя дворянчиков и забавляются охотой на якобинцев, избивают людей, бесчинствуют на улицах, и все сходит им с рук: полиция закрывает глаза на их разбой.
Во время своих прогулок Пьер Жан предпочитает не приближаться к Гревской площади. Там чуть ли не каждый день работает гильотина. Одного за другим казнят участников недавнего восстания против термидорианского Конвента.
Да, Париж уже не тот, каким мечтал увидеть его юный Беранже. Якобинский клуб наглухо заколочен. Статую Геракла, попирающего гидру, сровняли с землей. Замолкли голоса гигантов. И народ на площадях уже не пляшет «Карманьолу», не поет «Ça ira».
Правда, городские власти устраивают в дни республиканских праздников процессии, зрелища, танцы, но всем этим распоряжаются сверху; толпы народа уже не хозяева, а зрители на торжествах и парадах.
А дома постоянные ссоры. Мать не ладит с отцом; больная, раздражительная, она недовольна всем на свете, ко всем придирается по малейшему поводу. Достается и сыну.
— И на кого похож этот маленький увалень? Что за воспитание! Что за манеры! Фи! Башмаки в пыли, голова растрепана. Пора бы принять, наконец, приличный вид, уже шестнадцать лет исполнилось!
Мать всячески старается пробудить в нем вкус к щегольству, к моде, но Пьер Жан не терпит щеголей, он с отвращением вздрагивает, вспоминая мюскаденов, их пустые, наглые глаза, манерную, сюсюкающую речь, шутовские наряды, суковатые дубинки.
Нет, он никогда, ни в чем не будет походить на них — ни в одежде, ни в мыслях, ни в поведении. Пусть его называют провинциалом, но никто не назовет его фатом и щеголем.
Мать отворачивается с пренебрежительной гримасой. Ей, модистке, которая всю жизнь шила на щеголих и мечтала о нарядах, о развлечениях, этот мальчишка непонятен. И в кого он только пошел? Ни в мать, ни в отца. Беранже де Мерси, несмотря на все глупости, которые он творил, всегда был изящен, любезен, обладал замашками аристократа, потому-то он и приглянулся ей… А сын? Она горестно вздыхает. Вот они, плоды воспитания провинциальной трактирщицы!
Ему так и не довелось найти общий язык с матерью. Болезнь все сильнее одолевала ее, а скоро и совсем подкосила. В 1797 году Жанна Беранже умерла, прожив всего около года под одним кровом с мужем и сыном.
Мать вздыхала над его манерами, отец не переносит его взглядов. При каждом удобном случае де Мерси норовит «перевоспитывать» сына, опять и опять долбит ему о «законных правителях» Франции, которые скоро вернутся, о «легитимной монархии», которая должна быть восстановлена.
Но если в политических спорах сын по-прежнему не сдает позиций отцу, то в практической жизни Пьер Жан принужден ему повиноваться и помогать. Это оказывается тяжелее всего.
Беранже де Мерси основал «дело», о котором мечтал со времени выхода из тюрьмы: открыл небольшую «меняльную» контору. Какими-то секретными путями ему удавалось добывать звонкую монету из Англии (англичане охотно помогали в те годы французским заговорщикам и дельцам с репутацией монархистов). Приплачивая за валюту два-три процента сверх установленного курса, новоявленный «банкир» все же оставался в выигрыше. Курс ассигнаций падал во Франции с каждым днем, и операции с обменом приносили немалые барыши.