— Браво! Браво! Бис!
После каждой новой песенки аплодисменты становились все громче, все единодушнее.
— Какой богатый репертуар!
— И как такой мастер до сих пор еще не с нами!
— Он наш! Он наш! — восклицали слушатели.
Приступили к церемонии избрания. Сияющий Дезожье попросил Беранже выйти на несколько минут в соседнюю комнату. С бисквитом в одной руке, с бокалом в другой Пьер Жан стоял у тяжелой портьеры, заглушавшей гул голосов, и сочинял приветственные куплеты по поводу своего приобщения к «песенной академии». Строчки складывались в голове быстро:
Беранже избрали единогласно. Но через некоторое время стало известно, что один из членов «Погребка», не присутствовавший на встрече, поднял голос против общего решения. Имя недоброжелателя было де Пиис.
Чем вызвана враждебность признанного пожилого литератора к человеку, который никогда с ним не сталкивался? Беранже недоумевал. Потом ему рассказали, что сварливый шевалье де Пиис препятствовал продвижению молодежи из зависти к восходящим талантам, которые могут окончательно затмить собственную его увядающую славу. Узнал Беранже и о том, что шевалье проявляет преувеличенную подозрительность к людям в связи со своим служебным постом генерального секретаря полицейской префектуры.
— В обществе этого брюзги не стоит говорить лишнего, — предупредил Дезожье, — особенно тому, кто уже состоит на заметке в полиции.
Да, полиция косилась на Беранже; причиной тому был не только «Король Ивето», но и «Сенатор». «И что они привязываются к этой песенке? — думал Беранже. — Ведь раболепие существовало не только при империи, оно сопутствует любому деспотическому режиму!»
Он еще не сознавал до конца значения собственных песен и всех возможностей, которые дает этот жанр, но сквозь жизнерадостный облик мирного эпикурейца уже начинали просвечивать черты будущего бойца; невинная шуточка то и дело оборачивалась острой сатирой.
30 марта 1814 года войска коалиции с утра начали осаду Парижа. Беранже не отходил от окна своей комнаты: отсюда открывался вид на город с окрестностями и при помощи подзорной трубки можно было следить за ходом боев.
Он знал, что оборона была организована слабо, и тревога его росла час от часу. Во второй половине дня канонада почему-то затихла, а около пяти часов вечера Беранже увидел со своего наблюдательного поста, что какой-то отряд кавалерии направляется к возвышенности Монмартра. Вот головы лошадей повернулись к Парижу…
Боже мой! Ведь это неприятельская конница, и она уже овладевает высотами, так плохо защищенными… Стрельбы не слышно. Что же это? Можно ли сидеть сложа руки и смотреть, как Париж переходит к чужеземцам?
Беранже выбегает на улицу. Пробираясь между носилками, фургонами с ранеными, он спешит к бульварам. Там толпы. Рабочий люд. Многие стоят здесь с утра и так же, как он, думают теперь об одном: где бы раздобыть ружье? Где же люди, которым поручено снабжать оружием добровольцев? Почему никто не заботится об организации добровольческих отрядов, когда Париж в опасности?
Бёранже не вояка, он никогда не бывал в боях. Но в этот день он был уверен, что мог бы воевать храбро, не боясь сложить голову за Францию… Где же достать ружье?
Ружей нет, и линия обороны уже оставлена войсками. Капитуляция! Весть о ней несется по городу. С опущенной головой, со стесненным сердцем Беранже возвращается к себе в мансарду. Ночью он видит из окна пламя и дым костров, зажженных неприятелем на высотах Монмартра.
Назавтра чуть свет он на ногах. По городу расклеены афиши, возвещающие о капитуляции. Наместник Наполеона, его брат Жозеф Бонапарт, вместе с женой императора Марией Луизой покинул столицу еще накануне.
Через несколько часов вражеские войска маршируют по улицам Парижа, и — позор, позор! — Беранже отказывается верить собственным глазам: сытые господа и нарядные дамы, нацепив белые кокарды (белый цвет — цвет монархии Бурбонов), приветствуют чужеземцев с балконов домов, машут платками, издают радостные возгласы.
Рабочий люд возмущается этой демонстрацией раболепства. Кое-где в толпе мелькают листовки с призывом к сопротивлению, но большинство молчит. Единодушия нет.