Народ не поднялся на защиту империи. Слишком он был ошеломлен стремительной сменой политических декораций и, главное — слишком устал от войн. Глухой ропот постепенно замолкал. Убедившись в том, что войска победителей ведут себя миролюбиво, парижане принялись за повседневные дела.
— Что же мы можем сделать? — слышались голоса. — Почему император не подоспел вовремя? Почему Мария Луиза и Жозеф покинули город в критическую минуту?
Наполеон незадолго перед тем вел бои с противником за Марной. 27 марта он узнал, что 110-тысячная армия коалиции движется к Парижу, опередив его на три дня. Он еще рассчитывал продолжать войну и, надеясь, что Париж продержится до того, как он с войсками подоспеет на помощь, быстро двинулся по направлению к Фонтенебло. Весть о капитуляции, полученная 30 марта, привела императора в бешенство.
Но и тут надежда не покинула его. Наполеон спешно выслал в Париж для переговоров герцога Коленкура, а сам начал проводить подготовку к решающей битве, стянув к своей ставке в Фонтенебло 70-тысячную армию.
Союзное командование отказалось от переговоров. Коленкур вернулся ни с чем.
4 апреля Наполеон провел смотр войск. Зажженные речью императора, солдаты клялись ему в верности и готовы были сложить головы, лишь бы отвоевать Париж. Но совершенно иным было настроение маршалов. Собравшись после парада в кабинете Наполеона, они стояли молча, опустив головы. Долго никто не решался заговорить первым. Наконец маршал Ней от имени собравшихся заявил, что, по их мнению, дальнейшее сопротивление бессмысленно и опасно для Франции и для Парижа. Император ради блага страны должен отречься от престола.
Напрасно пытался Наполеон переубедить маршалов, старые соратники отказывались идти вместе с ним.
После короткого раздумья император составил акт отречения в пользу своего трехлетнего сына под регентством Марии Луизы. Таким образом он рассчитывал по крайней мере сохранить основанную им династию.
Коленкур, Ней и Макдональд выехали в Париж. Но и на этот раз попытка переговоров оказалась безрезультатной. Дальнейшие политические судьбы Франции были уже предрешены не в пользу династии Бонапартов.
При активном участии ловкого и беспринципного политика князя Талейрана, служившего поочередно республике, затем империи, а теперь новым властителям, уже было создано Временное правительство, и спешно собранные сенаторы не без влияния того же Талейрана вотировали низвержение империи. Измена наполеоновского маршала Мормона, перешедшего со своей армией на сторону коалиции, ускорила ход вещей.
Русский и австрийский императоры, отбросив всякие колебания, отказались от предложенной Наполеоном идеи регентства.
Узнав об этом, Наполеон провел бессонную ночь. Шагая по пустым залам дворца Фонтенебло, он раздумывал, как поступить. Если б дело было за ним одним, конечно, он бы продолжал бороться. Но ему уже было ясно, что сами исторические обстоятельства требуют его ухода со сцены. «Мое имя, мой образ, моя шпага наводят страх», — говорил он Коленкуру. Он видел, что страна слишком устала от бесконечных жертв. Больше миллиона французов погибло за годы войн. А сколько людей других наций! Все жаждут мира — и земледельцы, и промышленники, и сами воины.
Наутро Наполеон созвал маршалов и прочитал им текст безоговорочного отречения.
В тот же день, 6 апреля 1814 года, сенат провозгласил королем Франции Людовика XVIII, брата казненного Людовика XVI.
Дряхлая династия Бурбонов, реставрированная иностранцами, вернулась к власти.
И снова звонят во всю мочь колокола собора Нотр-Дам и других церквей Парижа. В столицу торжественно въезжает король Франции, прибывший в английском обозе, в карете герцога Веллингтона.
Беранже стоит в толпе парижан. До чего же старомодным и жалким кажется ему облинялое и ощипанное великолепие кортежа пришельцев прошлого, сметенных революцией и теперь снова вылезших на свет из эмигрантских подполий!
И особенно больно уязвляет мысль, что эти возомнившие себя живыми мертвецы посажены на шею Франции чужеземцами вопреки воле народа. Это унижает честь страны, поднявшей впервые в истории знамя демократии. А принцип демократии, провозглашенный революцией, неотделим для Беранже от истинного патриотизма. Самая большая вина Наполеона, по мнению Беранже, заключалась в том, что он угасил в народе революционный патриотизм, задушив демократию. Через много лет, подводя итоги пережитому, Беранже напишет следующие строки об этих тревожных для него и для всей Франции днях: «…если б император мог читать тогда в умах народа, то он, конечно, признался бы себе в одной из самых больших ошибок, которую он совершил в силу особенностей своего гения. Он зажал рот прессе, отнял у народа всякую возможность свободного вмешательства в дела и таким-то образом изгладил принципы, которые глубоко запечатлела в гражданах наша революция; и это привело к тому, что в нас совершенно замерли ставшие столь естественными чувства. Его счастье долго заменяло нам патриотизм. Но так как он поглотил всю нацию, то и вся нация пала вместе с ним, и поэтому перед лицом врага мы оказались теми, в кого он нас превратил».