Не дожидаясь ответа Беранже, в беседу вторгается Тьер. Он тут как тут. Да, он вполне солидарен с Дюпоном и Лаффитом:
— Учреждение республики возбудило бы сейчас среди французов гибельные раздоры и поссорило бы Францию с Европой.
Все согласно кивают. Беранже молчит.
— Надо найти такого человека, достоинства которого удовлетворили бы и сплотили все партии, — в том же стремительном темпе продолжает Тьер. — Но зачем же искать? Этот человек уже найден! Герцог Орлеанский предан делу революции. Герцог Орлеанский не шел против нас. Герцог Орлеанский сражался при Жемаппе и носил в сражении трехцветную кокарду. Герцог Орлеанский и есть тот король-гражданин, которого ждет Франция!
Все, что говорит сейчас Тьер, обязательно войдет в манифест, который он изготовляет.
Утром 30 июля листки с текстом воззвания будут расклеены по всему городу и народ прочтет их…
В ту самую пятницу 30 июля, когда безвестная женщина вручила Беранже трехцветное знамя, он должен был сказать свое слово на широком собрании либералов и республиканцев, где решался вопрос о государственном строе Франции.
Можно себе представить, какую тревожную ночь провел он накануне. Как горела его голова и колотилось сердце под напором противоречивых мыслей и чувств. В ушах звучали речи Дюпона, Лаффита, Тьера, а перед глазами плыли лица защитников баррикад…
Снова и снова он передумывал все сначала. До чего же труден для него этот вопрос! События последних дней неслись с такой неимоверной быстротой, он все время был в действии, не знал передышки…
Ну, а до того, раньше? Смотрел ли он вперед, задумывался ли над тем, какой государственный строй придет на смену монархии Бурбонов? Ведь об этом не раз велись споры и в салонах оппозиции и на заседаниях политических обществ. Да, конечно, он думал об этом, и, когда речь заходила о будущем, в памяти его вставали события прошлого. Великая революция 1789–1794 годов. Падение монархии. Торжествующая республика… Он всю жизнь считал себя республиканцем, хотя и не состоял ни в какой партии. Республика вынянчила его на своих коленях. Так говорил он, так думал. Свобода — республика — Франция — эти понятия показались ему нераздельными. Но было в событиях прошлого, в истории первой республики и нечто такое, что принимал некогда юный республиканец, сочинявший в Перонне приветствия Робеспьеру, но что не мог принять друг Дюпона и Лаффита, что казалось Беранже опасным для Франции. Распри и взаимное ожесточение партий. Крайние меры. Гильотина, отсекающая поочередно головы недавних кумиров и вождей. Гражданская война и постепенное удушение республики. Тайный и явный произвол корыстных проходимцев, ловцов наживы при Директории… Нет, он не хочет, чтоб все это повторилось снова, хотя и считает республику высшей формой правления…
О, если б Манюэль был сейчас рядом с ним! За этим человеком он пошел бы не задумываясь. А либеральные краснобаи радуются, что Манюэль в могиле. Можно ли им верить после этого?
И опять Беранже взвешивает все «за» и «против». Уже светает. Выстрелов этим утром не слышно. Победа. День высшей радости и день мучительных решений.
Так с кем же он? С республиканцами? С либералами? Надо выбирать. А он всегда предпочитал оставаться независимым. Он презирал трусость и непоследовательность либеральных корифеев, но чуждался и заговорщической тактики республиканцев с их тайными обществами.
«Где же люди, которые смогут достойно управлять Францией?» — звучит в памяти Беранже голос Манюэля. Где они? Перед глазами его снова встают мужественные, полные доверия лица молодых республиканцев, защитников баррикад. Они приходили вчера с донесениями в Ратушу, где вместе с генералом Лафайетом сидел он, Беранже. И стоило только (так казалось ему тогда) сказать этим юношам несколько слов, направить их, поддержать — и во Франции будет установлена республика. «Нужно было только разогнать двести депутатов, которые там, в Ратуше, находились. Но я боялся, чтобы в будущем нас не упрекнули за то, что мы не сделали последнего опыта, не пройдя через буржуазную монархию», — признается сам себе Беранже (потом он напишет об этом для потомков в «Автобиографии»).