В голове назойливо звучит мотив, на все лады варьировавшийся вчера в «штабе либералов»: «Мы еще не созрели для республики. Народ — дитя. Его надо подготовить для будущих преобразований».
Нет, Беранже не отказывается от республики, но он отсрочивает воплощение своей мечты. Конституционная монархия послужит мостом к республике, думает он.
Решение принято. Надо же, наконец, принять его! И мысль снова начинает лихорадочно работать, чтоб еще крепче обосновать это решение перед самим собой и перед людьми, мнением которых он дорожит.
Беранже знает, что многие будут упрекать его. Теперь уж не либералы, а республиканцы с укором и недоумением взглянут на того, кто считал себя и действительно был одним из республиканских главарей в пору борьбы с реставрированной монархией.
На собрании представителей политических партий, состоявшемся 30 июля в ресторане Луантье, наперекор ожиданиям республиканцев Беранже подал голос за конституционную монархию.
Но и другие республиканские главари оказались неподготовленными, чтобы взять верх в разгоревшемся споре и повернуть политические события. Орлеанисты «обошли» республиканцев, заняв ключевые позиции и оказавшись у власти до окончательного решения вопроса о форме правления во Франции.
Правда, в тот день многие думали, что и теперь не все решено окончательно. Народ еще не сказал своего слова. Народ отнесся холодно к воззванию либералов. Баррикады еще не разобраны. Может быть, герцога Орлеанского вместо трона ждет вторичное изгнание?
31 июля утром герцог Орлеанский Луи Филипп, нахлобучив мягкую шляпу и застегнув на все пуговицы темный сюртук с пришпиленной на видном месте трехцветной кокардой, направился через Париж, пересеченный баррикадами, прямиком в Ратушу. Часовому у входа герцог для пущей демократичности представился как национальный гвардеец, который служил под командой героя трех революций генерала Лафайета и теперь пришел повидаться с ним.
Старый генерал уже спешит навстречу именитому гостю, приветствует его и ведет в зал, где заседают депутаты. Пора закреплять вчерашнее решение! На площади Ратуши толпится народ. Слово за ним.
Лафайет и герцог Орлеанский выходят на балкон. И здесь под сенью трехцветного знамени генерал на виду у волнующихся толп обнимает герцога.
— Это лучшая из республик! — восклицает Лафайет, обращаясь к народу.
Народ привык верить герою трех революций, привык видеть в нем врага тиранов, защитника свободы.
Рукоплескания несутся к балкону. Правда, не очень-то дружные, пожалуй, жидковатые для такой толпы и такой минуты, но все же рукоплескания. Их можно считать знаком народного одобрения. Либералы-орлеанисты могут облегченно вздохнуть. Игра их выиграна. И они быстро заканчивают ее, не давая опомниться республиканцам.
Герцог Орлеанский тут же провозглашен наместником Французского королевства. Ордонанс с его назначением на этот пост подписывает в Сен-Клу Карл X. Что еще остается делать низвергнутому монарху? Если Лафайет назвал герцога Луи Филиппа «лучшей из республик», то Карлу X передача верховной власти близкому родственнику кажется гораздо лучшим вариантом, чем провозглашение республики. Пусть Луи Филипп будет наместником, а он, Карл, подпишет отречение от престола в пользу своего внука герцога Бордоского перед тем, как отбыть в эмиграцию. По старым следам.
Но внуку Карла X не суждено получить корону. Еще до своего отплытия в Англию Карл X узнал, что Луи Филипп Орлеанский 9 августа 1830 года занял так недолго пустовавший трон королей Франции.
В тот самый день, когда Лафайет и Луи Филипп обнимались на балконе Ратуши, погрустневший Беранже уезжал из Парижа назад в деревню.
Хоть он не хочет признаться ни себе, ни другим в этом, но он в разладе с самим собой. Радость победы подтачивается червяком, имя которому — сомнение. Беранже глубоко оскорблен тем, что некоторые называют его орлеанистом. Перед самым отъездом он отправил одному из друзей{Имя адресата не установлено.} горькое и грустное письмо:
«Я не орлеанист, а ваши друзья, кажется, хотят мне навязать это имя. У меня нет мужества навязывать кому-либо свои расчеты. Если б мне надо было руководить одним-единственным человеком, в особенности молодым, я бы не решился на это в подобный момент. Я ничего не в состоянии сделать и ничего не сделал. Опасность прошла, я уезжаю в деревню. Я не хочу быть в несогласии с теми, кого люблю и уважаю, у меня нет честолюбивого желания ими руководить. Говорить это заставляет меня не эгоизм, а просто чувство собственной ненужности».