— Прежде всего, — отвечал Барте, — надо удостовериться в справедливости известия, доставленного неграми Девису.
— Это цель нашей попытки, и мы скоро узнаем, в чем дело.
— В таком случае ваш вопрос относится к тому, чего нам держаться, если увидим, что военный корабль действительно остановился на якоре неподалеку от берега.
— Именно так.
— Положение наше очень щекотливо. С одной стороны, мы связаны данным словом не искать спасения в побеге и не открывать крейсерам присутствие «Осы»; с другой же стороны, человеколюбие внушает нам долг всеми средствами бороться с преступлением, невольными свидетелями которого мы были.
— Мы дали слово не подавать сигналов только на море, но здесь…
— Разница очень невелика и, по-моему, не снимает с нас клятвы.
— Любезный поручик, — прервал его Гиллуа, — мои понятия о чести не так непоколебимы, как ваши. Как! Этот человек сажает нас на свой корабль, который занимается торговлею неграми…
— Но он не мог действовать иначе,— перебил его Барте,— его арматор обязан был это сделать по контракту с правительством и только исполнял законное требование главного комиссара в Бордо.
— Положим, что так, но кто помешал бы ему высадить нас на берегу Испании, в Мадере или на Зеленом Мысе. У него были двадцать средств отделаться от нас.
— Все это не так легко исполнить, как вы думаете. Вы сами слышали, как Ле Ноэль рассказывал, что на Ронтона-ках лежало подозрение в торговле неграми, а при таких обстоятельствах малейшая неосторожность или нетактичность была бы роковой для «Осы». Подумайте же сами, какая это была бы неосторожность — высадить нас на первом встречном берегу и таким образом обличить себя в самом начале плавания, которое требует не менее трех-четырех месяцев спокойствия. Вы видели, чего ему стоило только направление к мысу Габона… Я понимаю, что по своему положению капитан Ле Ноэль обязан не отпускать нас от себя.
— Любезный Барте, можно подумать, что вы защищаете этого торгаша человеческим мясом.
— Нимало. Я только обсуждаю меры, которые он принужден принимать в интересах своей безопасности.
— Тем не менее я убежден, что слово, вырванное у нас под угрозою отправить нас на дно морское, не имеет никакого значения даже в глазах самой строгой нравственности. Что касается меня, я не намерен держать его. Как! Воры захватили меня и, приставив нож к горлу, взяли с меня клятву не выдавать их, а я буду считать долгом молчать, несмотря на то что перед моими глазами они будут совершать новые злодеяния! Полагаю, что в таком случае моя же совесть обвинила бы меня как сообщника преступлений, допускаемых моим молчанием!
— Может быть, вы и правы.
— Я совершенно прав! Вы, как человек военный, воображаете, будто наше положение имеет некоторое сходство с положением военнопленных, — отсюда и вся ваша щепетильность; но вам следует представить себе, что мы просто попались шайке разбойников, и тогда ваш рассудок придет совсем к другому заключению.
— Сознаю, что всякое ваше слово справедливо, и, однако, чувствую непреодолимое отвращение к нарушению слова, данного мною даже разбойнику.
— То есть слова, вырванного у нас насилием, а это совсем иное дело… Во всяком случае, если вы не можете преодолеть вашу щепетильность, предоставьте это дело мне, ведь вы не давали слова препятствовать моим действиям, а я-то уж сумею в данном случае принять меры, соответствующие положению.
— Тише! — прошептал Барте, схватив его за руку.
— Что такое?
— Смотрите и слушайте! — продолжал поручик шепотом, указывая по направлению к реке.
Товарищи остановились и среди неопределенного смутного гула морских волн ясно различили мерный звук весел, исходящий от черной точки, которая скользила по воде в трех-четырехстах метрах от них.
— Тут некому быть, кроме Девиса и его людей, — сказал Гиллуа, — но почему бы это вышло, что они не ушли дальше?
— Вероятно, что-нибудь задержало их на дороге; а теперь смотрите, с какою быстротою они уходят вперед.
— По-видимому, они направляются на тот берег; для нас это большое счастье, потому что таким образом мы не попадемся им на глаза.
После этого они молча продолжали дорогу, на каждом шагу с немалыми усилиями преодолевая препятствия. То вставала перед ними непроходимая чаща кустарников, бамбука и корнепуска, заставлявшая их делать значительные обходы; то вдруг ноги уходили в тянувшееся от реки до самой опушки леса болото, в котором можно двадцать раз утонуть, прежде чем перейти его наполовину.
Изредка доносился внезапный треск сухой травы или поломанных ветвей, а потом словно что-то тяжело шлепалось в воду— это они нарушали покой крокодила, отдыхавшего на берегу.
Иногда же они прислушивались с невольным трепетом к реву тигров и пантер, которые, казалось, вызывали друг друга зловещими проклятиями. Не сознаваясь друг другу в своих впечатлениях, оба мысленно задавались вопросом, не безумное ли дело они задумали, пустившись по прибрежью неизвестной реки, окруженной болотами и лесами?
Вдруг в недалеком от них расстоянии пронесся странный звук, не похожий ни на трубный голос слона, ни на рев тигра, ни на рыканье льва, ни на визг шакала или гиены, и вслед за тем захрустели ветви бамбука, как будто кто-то раздвигал их руками.
Оба разом остановились, предчувствуя опасность, хотя и не понимали, какого она рода.
— Кто бы мог в такую пору спускаться с крутого берега? — прошептал Гиллуа на ухо товарищу.
Вместо ответа Барте потащил его в чащу бамбука, находившуюся неподалеку, и друзья, затаив дыхание, принялись ожидать последующих событий.
— Друг или враг, человек или зверь?.. Кто бы ни был приближающийся, подождем, пока минует опасность, — сказал Барте, притаившись в чаще.
Странные, необычайные звуки становились все ближе и ближе.
Вдруг, несмотря на врожденное мужество, оба друга почувствовали, как вся кровь прихлынула к сердцу, волосы на голове зашевелились.
Шагах в десяти от них громадная горилла вышла из чащи кустарников; в руке она держала толстую дубину, которою раздвигала мешавшие ей заросли. Ростом она была более восьми футов.
Прижавшись друг к другу, юноши еще больше затаили дыхание, чтобы не обличить своего присутствия. Зная, какова сила и свирепость этого необычайного животного, они вполне понимали, что при малейшей неосторожности им не миновать гибели.
Не торопясь и переваливаясь с ноги на ногу, горилла прошла мимо них прямо в лес; мало-помалу замерли вдали звуки ее шагов, и только однообразный плеск воды нарушал безмолвие ночи. Да, друзья пустились в опасный путь!
Первый путешественник, исследовавший Конго, был Баттелл, и, по его описанию, из всех родов обезьян горилла наиболее походит на человека: ее ладони, щеки, уши не покрыты шерстью. Хотя все остальное тело довольно мохнато, но шерсть не очень густа и темного цвета. Единственная часть, отличающая ее от человека, — это нога, не имеющая икры. Горилла держится всегда прямо, живет в самой дремучей чаще лесов, спит на деревьях, устраивая над собою нечто вроде крыши, чтобы защититься от дождя. В пищу она употребляет фрукты и орехи, но никогда не ест мяса.
Иногда гориллы живут стадами и убивают негров, попадающихся в лесу. Нападают они даже на слонов, когда те приходят на пастбища, находящиеся во владениях горилл. Гориллы колотят этих великанов кулаками и дубинами так жестоко, что заставляют обращаться в бегство и выть от боли. По словам того же путешественника, гориллу нельзя захватить живьем, потому что сила ее так велика, что и десяти человекам не справиться с одной.
Шайю, знаменитый исследователь Конго, обогативший географию открытием Огове, громадной реки, впадающей в море у мыса Лопеса, описывает гориллу следующими словами:
«Сознаюсь, что я чувствовал ужас человека, готовящегося убить своего ближнего, когда увидел в первый раз горилл. Они удивительно похожи на человека, обросшего волосами. Их рев производит такие необычайные, в ужас приводящие звуки, каких и в непроходимых лесах не услышишь. Я уверен, что за три мили мог бы различить рев гориллы, а за милю по крайней мере услышал бы, как она колотит себя в грудь руками. Ничто в мире не может дать понятия об этом грохоте, похожем на громовые раскаты, к которому я никак не мог привыкнуть».