Фарсин (протяжно). Говорят… (со смехом) Поддели молодца!..
Иксин. Как хочешь думай обо мне, Фарсин, а я по-старому не нахожу ничего сверхъестественного в особе Надежды Петровны.
Фарсин. Признаюсь тебе, я сам то же думаю.
Иксин. Например, что за глаза, что за колорит?
Фарсин. О! что до глаз, так они просто косые; лицо же спорит с цветом светло-оранжевой шляпки ее возлюбленной сестрицы.
Иксин. Ну, а Фузеин-то каков?
Фарсин. Сатир! Обезьяна!
Иксин. Зато любимец Феба[37]…
Заключительные реплики заставляют вспомнить обмен эпиграммами между Пушкиным и поэтом А.Н. Муравьевым, состоявшийся в Москве тремя годами раньше. В ответ на шутливые строчки Пушкина (вызванные тем, что Муравьев нечаянно отбил руку у гипсовой статуи Аполлона):
Муравьев разразился эпиграммой вполне в духе «светского» фольклора того времени:
Это «зооморфное» (по определению Ю.М. Лотмана) сравнение преследовало Пушкина и на протяжении всех лет его семейной жизни. Если верить воспоминаниям В.А. Соллогуба, Пушкин однажды сказал, «что Дантес носит перстень с изображением обезьяны. Дантес был тогда легитимистом и носил на руке портрет Генриха V. – Посмотрите на эти черты, – воскликнул тотчас Дантес, – похожи ли они на господина Пушкина?»[39]
Иногда сам Пушкин, словно издеваясь над столичным «фольклором», в сердцах «возвращал» свету эту кличку. Вот отрывок из его письма к Е.М. Хитрово от 21 августа 1830 года (из Москвы): «Как же я должен благодарить Вас, сударыня, за любезность, с которой уведомляете меня хоть немного о том, что происходит в Европе! Здесь никто не получает французских газет, а что касается политических суждений, то Английский клуб решил, что князь Дмитрий Голицын был неправ, издав ордонанс о запрещении игры в экарте. И среди этих-то орангутангов я осужден жить в самое интересное время нашего века!» (XIV, 415). Сравним с гневной репликой княжны Полины из романа «Рославлев» по адресу тупой московской знати: «…Что могли понять эти обезьяны просвещения…» (VIII, 151).
Кличка перешла «по наследству» и к пушкинским детям. Московский знакомый поэта, отставной полковник С.Д. Киселев, сообщал в письме жене (из Петербурга, 19 мая 1833 года): «Я зван в семейственный круг, где на днях буду обедать; мне велено поторопиться с избранием дня, ибо барыня обещает на днях же другого орангутанца произвесть на свет»[40]. (Сын Александр, второй ребенок Пушкиных, родился 6 июля 1833 года.)
Прозвище «обезьяна» стоит в данном случае в одном смысловом ряду с понятиями «негр», «арап», «африканец».
Это прозвище не могло не обратить на себя внимания и последующих поколений. В 1918 году поэт Григорий Шенгели опишет экзамен в лицее:
Эпитет «африканский» так постоянно сопутствовал Пушкину с детства, что поэт, вглядываясь в свое отражение в зеркале, словно старался тщательно соответствовать сложившемуся стереотипу:
это из стихотворения «Юрьеву» (1818-й или 1820 год). Скептическое отношение к своей внешности, род «комплекса неполноценности», с годами усиливалось. «…Могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был» (письмо Н.Н.Пушкиной, 1835 год) (XVI, 51). В другом письме к жене, в последний год жизни (о предложении скульптора Витали): «Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности» (май 1836 года) (XVI, 116).
9 мая 1828 года, во время поездки в Кронштадт на пароходе, английский художник Доу зарисовал Пушкина (рисунок, к сожалению, не сохранился). Пушкин упрекнул его:
«Страдая от своей наружности, – отметила Т.Г. Цявловская, исследуя рисунки поэта, – Пушкин говорил о ней – в стихах и в прозе, рисовал себя, оставляя свои автопортреты друзьям. Во всем этом сквозит, может быть, некий вызов, бравада»[42].
38
См.: Поэты 1820–1830-х годов. Т. II. Л., 1972. С. 125, 692. (Комм. В.С. Киселева-Сергенина.)
39
А.С. Пушкин в воспоминаниях… Т. II. С. 297. «Сам по себе этот эпизод маловероятен, – комментирует Ю.М. Лотман, – он представляет интерес для характеристики того светского фольклора, который создавался в эти дни вокруг трагедии Пушкина <…> Горькая шутка Вольтера, сделавшись лицейской кличкой, с одной стороны, повлияла на мемуарные свидетельства о внешности поэта. Без учета этого мы рискуем слишком буквально понимать документы, вместо того чтобы их дешифровать. С другой, она вплелась в предсмертную трагедию поэта, давая в руки его врагов удобное «объяснение» характера, подлинные размеры которого были выше их понимания» (Временник… Л., 1979. С. 112).
42