Сафира, наверное, откладывала жалование: через два прилива она ушла. Вальин не держал ее; ему всегда казалось, что чем больше держишь кого-то, тем дальше тот попытается убежать. Он не плакал, прощаясь, но плакал потом, и очередная морская хворь прошла для него небывало тяжело. Часть язв не зажила, когда пришел штиль, оставила рытвины на висках, а один глаз начал слепнуть. Вальин не знал: Сафира будет возвращаться. Просто появляться вот так, иногда прямо в его комнате, гладить волосы, трогать лоб и говорить о больших, настоящих зданиях, которые теперь строит. И – когда есть время – снова строить маленькие, из песка, в бухте. Жаль, не сегодня.
– А что все-таки за храм? – спросил он, уже умывшись, причесавшись и одевшись. – Правда, что ли, темный? Народ такие ужасы говорит…
– Да, – отозвалась Сафира. Она стояла у окна и задумчиво глядела в морскую даль. – Храм Вудэна. Первый в городе. Даже жрец уже выбран.
– Повелителя Кошмаров и Последнего Сна? – Вальин старательно застегивал посеребренные пуговицы на синем, расшитом крапивой жилете. – Разве он не самый страшный из богов? Зачем его славить здесь? У него есть свои «поганые места»…
Сафира обернулась, качнув медными волосами, и посмотрела словно бы с удивленным упреком. Вальин взгляд выдержал, но, защищаясь, пожал плечами – мол, я ребенок, что я еще могу думать? Тут же на себя рассердился: ну как так можно, то строит из себя большого, то перестает отвечать за свои слова. Щеки загорелись.
– А разве ты… – тихо начала Сафира, – когда боль разъедала твои кости, не звал его порой как избавителя? Звал. Я слышала, утешая тебя. Так почему не почтить его?
Вальин потупился. Опять пришлось напомнить себе, что нельзя сердиться. Ни на нее, ни даже на себя.
– Я не зову больше Вудэна. – Это он сказал твердо, даже строго, снова подняв голову. – Я хочу жить. Умирать страшно, я же ничего не успел…
Сделать. Узнать. Почувствовать – ну, кроме боли. Сафира все глядела на него усталыми зеленоватыми глазами, густо подведенными сурьмой. С таким взглядом она всегда казалась намного старше, чем на самом деле. И дальше. И беззащитнее.
– Мы ведь все зовем его, когда нам больно. – Она сцепила руки, и на коже ярче зазолотилась хна. – К некоторым он приходит, избавив от страданий, а некоторых щадит, не слыша опрометчивого зова. И то и другое – милосердие. Нет? Что было бы, приди он к тебе, задуй он твою свечу? – ее голос дрогнул. Наверное, она думала об этом не раз.
– Может быть, – задумчиво отозвался Вальин. Он окончательно решил не спорить, по крайней мере сейчас, пока даже храм этот не видел вблизи. – Ты стала слишком умная, Сафира. Извини. Сдаюсь. Все это так сложно… Но я обязательно пойму, я обещаю.
Он действительно порой не понимал Сафиру, с этим приходилось мириться: она была вольной птицей, полной сил; он – пленным хворым птенцом. Но она хотя бы говорила, причем о том, что было для нее важным, говорила, не боясь осуждения. Как блестели ее глаза, как блуждала по лицу улыбка, сменяясь иногда сумеречной задумчивостью. Как заражал ее восторг. Как хотела она какой-то своей справедливости, и Вальин готов был впустить эту справедливость в сердце вслед за ней. Смерти он боялся – да что там, даже смертью ее почти не называл, вслед за большинством предпочитая менее страшные слова «последний сон». Но, может, он правда еще не понимал о ней чего-то; может, не понимал и простой народ, шептавшийся в порту и на площадях о том, что приглашать Короля Кошмаров в чистый светлый город – скверная идея. Отец, Сафира, Бьердэ – люди, которых Вальин считал самыми умными на свете, – ведь думали по-другому. И верховный король вроде думал, иначе бы подобного не разрешил. Так зачем ссориться впустую? И вообще, пусть Сафира рассуждает о гадком Вудэне, пусть рассуждает о чем угодно! Вальин готов был слушать вечно, чувствуя себя особенным. Готов был что угодно поддерживать, веря, что Сафира это не забудет, даже когда станет великой. А еще после всех этих «ты становишься красивым» он не переставал надеяться, что, может быть…