Я наугад назвал ему один исторический роман, который был бестселлером все последние годы.
— Нет, я названия вообще плохо помню, но это были книги про людей, ну, про обычных американских парней и девчонок. Очень, очень жизненно. Читаешь и чувствуешь: вот оно, я ведь тоже так думаю.
Я назвал Холлингсворту несколько известнейших романов, написанных американскими писателями в период между двумя мировыми войнами. Судя по всему, мой собеседник удовлетворился полученным списком. При этом он записал всех упомянутых мною авторов и их произведения в маленький блокнотик, который извлек по этому поводу из кармана. Поставив последнюю точку, он спросил:
— Не знаете, где их можно взять?
— Наверное, кое-что из этого списка я могу дать вам почитать.
— Ой, неужели, это было бы просто замечательно. Вы меня премного обяжете. Правда, это так по-соседски… — Он сел в кресло, стоявшее рядом с письменным столом, и стал теребить стрелку на штанине.
— Там ведь… Там ведь всё по-настоящему, как в жизни, правда? Ну, я имею в виду… Ну, вы понимаете… Девчонки, которые, ну, скажем так, небольшого ума, и парни, которым только и нужно… Ну, которые своего не упустят. — Холлингсворт ухмыльнулся.
— Кое-что в этом духе вы там тоже найдете.
— Вообще-то, если честно, я иногда удивляюсь, как такое вообще печатают. Открываешь, бывает, книгу и думаешь: да кто же такое опубликовать разрешил? Сплошной атеизм, да и вообще богопротивные истории. Большевики, насколько мне известно, много всякого такого написали.
— Какого — такого?
— Ну всякого, вы же сами понимаете. — Он взял очередную банку пива и протянул ее мне.
К этому времени я пришел к выводу, что собеседник изрядно утомил меня.
— Нет, спасибо, я, наверное, лучше пойду. Мне сегодня еще поработать нужно.
— А что вы у себя делаете, мастерите что-то?
— Я… нет. — Я вдруг понял, что Холлингсворт забыл, о чем мы с ним уже говорили. — Я ведь пишу.
— Ах, ну да, конечно. Да, эта работа — для умного человека.
Он проводил меня до порога и остановился в дверном проеме.
— Я ведь в Нью-Йорке уже два месяца, — сообщил он ни с того ни с сего, — и, верите или нет, до сих пор меня не заносило в знаменитые нехорошие районы. Я. конечно, понимаю, что Гарлем — это нечто особенное, туда лучше просто так не соваться. Хотя говорят, что в последнее время там из-за туристов и местным совсем житья не стало. Вы не знаете, это действительно так?
— Понятия не имею.
— Мир. конечно, большой, и в нем, наверное, еще очень много интересного и неизвестного нам.
— Да.
Неожиданно он посмотрел на меня искоса, как-то по-заговорщицки.
— У меня, между прочим, был кое-какой интересный опыт общения с той дамой, которая живет внизу. Я имею в виду нашу хозяйку, миссис Гиневру. Милейшая женщина. — Плотоядность и похоть, сочившиеся из обычно бесцветного голоса Холлингсворта, просто поразили меня.
— Да, я о ней кое-что слышал.
— Да уж… Занятная дама. Как говорят в подобных случаях, такое не забывается.
— Ну… — пробормотал я, отступая на пару шагов. — Ладно, пошел я к себе, мне еще сегодня работать.
— Прекрасно вас понимаю, — как обычно, бесцветно-вежливо поспешил согласиться он. — Человек должен работать, ничего не попишешь. — Отхлебнув пива из банки, он продолжил: — При случае как-нибудь обсудим кое-что из моего опыта, не возражаете?
— Да нет вроде бы.
— Я был очень, очень рад с вами побеседовать. — Отступив за порог комнаты, он уже почти из-за двери задал мне последний вопрос: — Вы ведь знакомы с Гиневрой? Я имею в виду: видели ее?
— Да.
— Очень колоритная женщина и при этом — весьма типичный нью-йоркский персонаж. По крайней мере, насколько я в этом разбираюсь.
В общем, я и не знал, что думать о Холлингсворте и как его оценивать.
Глава шестая
Если в то лето мне и было в Нью-Йорке страшно одиноко, то виноват в этом только я сам. Не скажу, что круг общения был у меня очень широк, но все же мне было к кому заглянуть в гости или где-нибудь повидаться. Тем не менее неделя шла за неделей, и я чувствовал, что знакомые один за другим переходят для меня в разряд бывших друзей-приятелей. Забираясь в чердачную келью Динсмора, я и собирался запереться и не появляться на людях до тех пор, пока не напишу что-нибудь стоящее или хотя бы значительное по объему. При этом я не осознавал, насколько это якобы волевое решение было следствием того, что я просто шел на поводу у собственных желаний. Сейчас я, наверное, уже и не смог бы сформулировать, зачем мне понадобилось рвать немногие и, кстати, не без труда установленные связи с окружающим миром.