— Ну, Майки, — сказала мне девушка (вполне возможно, что тогда меня звали как-то иначе, но я этого уже не помню, да и особого значения это не имеет), — Майки, сходил бы сам, тебе что, трудно, что ли? По-моему, ты придаешь слишком большое значение своим страхам и переживаниям.
Я, обливаясь потом, продолжал упорствовать и попытался объяснить подруге, что со мной происходит.
— Нет-нет, я не могу, — сказал я, — пожалуйста, сходи ты. Понимаешь, я просто не хочу говорить с нею.
В том споре я победил и одновременно — проиграл. Да, девушка принесла нам воды, но вскоре после этого мы расстались. У меня такое ощущение, что больше я ее никогда не видел. На прощание она прошептала мне несколько слов, не лишенных некоторой литературности: «Пойми, Майки, эта комната стала ловушкой для сердца». Несмотря на всю экстравагантность изречения, оно было не лишено смысла.
Это одно из немногих сохранившихся у меня воспоминаний, и я излагаю его для того, чтобы подыскать какую-то параллель с тем, что со мной происходило в то лето. По крайней мере, я могу сослаться на прецедент в своей прошлой жизни и, не слишком переживая, признаться в том, что стал все больше общаться с людьми, с которыми жил под одной крышей в новом для меня доме. Более того, я стал замечать, что эти люди превратились для меня в неотъемлемую часть жизни, я попросту не мог без них обходиться. В некотором роде я чувствовал себя псом на цепи, радиус которой описывал границу моего маленького мирка — того пространства, в котором я существовал, удовлетворяя немалую часть своих желаний и практически все потребности. Одно время я частенько вспоминал счастливую неделю с той девушкой, но, странное дело, ее светлый лик почему-то все время оказывался закрытым от моего внутреннего взора образом Гиневры — пусть и размытым, словно пойманным «не в фокусе». В общем, я не удивился самому себе, когда через несколько дней после разговора с Холлингсвортом у меня возникло непреодолимое желание прогуляться вниз по лестнице и позвонить в квартиру Гиневры.
Дело было в четвертом часу, и Гиневра как раз обедала. Она встретила меня на пороге с совершенно сразившим меня радушием.
— Ах, мистер Ловетт! Вы как раз тот человек, который мне сейчас нужен. Никому не обрадовалась бы так, как рада вам. Ну что же вы стоите, неужели не зайдете?
Я бы не взялся описывать в подробностях тот наряд, в котором она меня принимала. Попробую сформулировать мое представление об этом облачении коротко: на Гиневре было надето и наброшено столько всяких вещей, что ее можно было принять как за женщину, только что завтракавшую в постели, так и за даму, каким-то чудом оказавшуюся в этой полуподвальной квартирке после светского ужина.
— Я почему-то так и подумала, что вы в ближайшее время просто должны ко мне заглянуть, — сказала она, умело чередуя в голосе волны высокой и низкой частоты. — Я вот как раз пообедала, не выпьете ли вы со мной чашечку кофе?
— Что ж, не откажусь. Вообще-то я пришел по делу: у меня к вам есть предложение. — Я заранее продумал предлог для этого визита и не нашел ничего лучше, как вновь предложить Гиневре убираться у меня в комнате.
Мы прошли через холл на кухню. Раковина и плита здесь были завалены грудами немытой посуды, — судя по разнообразию еды, скопилась она здесь как минимум за всю неделю. На кухонном столе возлежали остатки незаконченной трапезы: надкусанный бутерброд и нарезанный помидор, брызги сока которого украшали скатерть, и без того изрядно попорченную пятном пролитого на нее кофе.
— По делу, говорите, пришли? — запоздало переспросила меня Гиневра. Судя по ее тону, мои слова произвели на нее не слишком глубокое впечатление. — Вы уж извините за беспорядок, — продолжила она со стоном в голосе, — всё никак руки не доходят порядок здесь навести. Вот, садитесь, выпейте кофе. — Широкий рукав поддельного японского кимоно прошелся по столу, сметая часть хлебных крошек. Гиневра обернулась к раковине, разыскала среди грязных тарелок тряпку и звонко шлепнула ею об стол, чтобы стереть накопившуюся за много дней грязь хотя бы прямо передо мной.
— Монина! — заорала вдруг она во всю глотку. — Поздоровайся с мистером Ловеттом.
— Сдасьте, миттер Лазет, — послышался в помещении писклявый голосок.
В закутке между холодильником и окном на высоком детском стульчике сидел ребенок — девочка невероятной красоты. Солнце играло на ее золотистых волосах и окутывало детское личико и ручки таким ярким сиянием, что в первый момент могло показаться, будто тело ребенка почти прозрачно. Одной ручкой девочка держала ложку и упорно старалась запихнуть себе в рот хотя бы немного овсяной каши. Задача оказалась весьма трудной, судя по потекам каши, украшавшим детские губы и пухлые щечки. В первый момент я умиленно подумал, что передо мной — спустившийся на землю ангел. Ангел усталый и немало озадаченный тем, как устроена наша земная жизнь.