Динсмор был драматург. Кроме этого, у него были в жизни еще две ипостаси: муж и отец; работать дома в таких условиях у него не получалось. и потому он решил обзавестись творческой мастерской и подыскал меблированную каморку в доме на Бруклин-Хейте[1]. Как-то раз он обмолвился, что собирается уехать на все лето и, естественно, на эти месяцы снимать комнату не будет. Я просто вымолил у него обещание предупредить меня о своем отъезде и похлопотать, чтобы освободившуюся комнату сдали именно мне. В то время наше знакомство было фактически шапочным, но я сделал все от меня зависевшее, чтобы не терять Динсмора из виду. С моей подачи мы стали, можно сказать, добрыми приятелями. Дело того стоило: нора Динсмора обходилась ему всего в четыре доллара в неделю. Ничего сопоставимого по цене с этой комнатой я за все время поисков не обнаружил.
Время от времени я заходил к Вилли в гости и с жадностью стоящего в очереди клиента находил все новые и новые преимущества его съемного жилища. Впрочем, не стоит забывать, что в те времена удивить и порадовать меня было нетрудно. Я, конечно, понимал, что жить мне предстоит на верхнем этаже прямо под крышей, а для вентиляции у меня будет всего одно окно, выходящее на задний двор соседнего многоквартирного дома с неизбежной пожарной лестницей и бельевыми веревками. И все же мне и в голову не могло прийти, какой душной, а главное — навевающей уныние дырой могут стать для меня эти «апартаменты».
Комната была крохотная и узкая, не больше восьми футов в ширину. Чтобы подойти к окну, нужно было буквально протискиваться между кроватью и письменным столом. Стены уже много лет не красили, и вся их поверхность была сплошь покрыта волдырями и трещинами отслаивавшейся краски. Штукатурка и вовсе отваливалась от потолка целыми пластами; в одном углу виднелась решетка потолочной дранки. Оконная рама и подоконник буквально почернели от сажи, летевшей со стороны порта. Тросик фрамуги был сломан, и приоткрытая секция окна всем своим весом опиралась на пару пустых пивных банок. В общем, даже за четыре доллара в неделю эту комнату едва ли можно было назвать хоромами или хотя бы уютным гнездышком. Впрочем, я был от нее в восторге.
Я садился на кровать и смотрел, как Динсмор перекладывает свои бумаги, стряхивает пыль со стола прямо на пол и трет ладонями лицо. Он был невысокий, плотно сложенный и больше всего любил сидеть верхом на стуле, как на боевом коне; подбородок он при этом укладывал на верхнюю перекладину спинки. В такой позе он походил на футбольного судью на линии; даже его физиономия, напоминавшая морду собаки боксера, не могла разрушить этот образ. Я ему о себе практически ничего не рассказывал, и не потому, что не хотел, а просто в то время у меня еще не сложилась эта привычка. Впрочем, многого Динсмору и не требовалось: он довольно быстро убедил себя в том, что я вернулся с войны, а я так и не собрался поведать ему, что на сей счет существуют некоторые сомнения. Вилли был по уши доволен придуманной им легендой. Как и большинству писателей, люди были ему на самом деле совсем неинтересны, но он с превеликой охотой раскладывал их по полочкам и ящичкам в соответствии со своими дидактическими запросами. Меня он, по-видимому, с самого первого дня знакомства поместил в папочку с надписью «Послевоенные проблемы».
— Это ведь не шутки, парень, — говорил он мне. — Позор для страны, что люди живут в маленьких комнатушках, набившись туда, как селедки в бочку; я уж не говорю о том, что многие из вас, бывших солдат, — его голос даже звучал как-то по-особенному, когда он говорил о ветеранах войны, — даже когда женятся, вынуждены жить вместе со своими родственниками или родней жены просто потому, что не в состоянии купить или снять себе хотя бы маленькую отдельную квартиру. Во всем виноваты огромные проценты по кредитам, за счет которых жирует весь бизнес, связанный с недвижимостью; это преступление — то, что мы сражались против фашизма и не вымели поганой метлой фашистов, обосновавшихся в нашем собственном доме, но знаешь, Майки, я тебе серьезно говорю: эти люди совершают большую ошибку, они подрубают сук, на котором сидят; я уверен, что ветераны долго этого терпеть не будут.
Я так и не понял, верил ли он в то, что говорил, или пытался таким образом оправдать поверхностность своих пьес. Самой слабой стороной его произведений был тот шапкозакидательский оптимизм, который охватил общество во время войны; это опасное настроение странным образом сохранилось в умах и чаяниях многих писателей и драматургов на многие годы после окончания военных действий. Недостаток политической грамотности и неспособность к настоящему критическому анализу они подменяли хорошо отработанным навыком раскладывания всех процессов, происходивших в обществе, по динсморовским категориям. Уже позднее я осознал, что это явление было первым шагом на пути к большей примитивизации искусства и литературы: вот хороший парень и плохой парень, и все их поступки предопределены заранее, буквально с первой страницы. Еще тогда, даже не понимая толком, что происходит, я уже догадывался об опасности людей, подобных Вилли Динсмору.
1
Престижный зеленый район на западе Бруклина, застроенный кирпичными домами конца XIX века. Расположен на берегу пролива Ист-Ривер в районе Бруклинского моста, Атлантик-авеню и Бруклинской набережной.