Чекистов встретил отец Викентий. Опираясь на массивный епископский посох, игумен настороженно смотрел на чекистов. Он и так все понял, особенно после разгрома Успенского монастыря понял, но надеялся на лучшее. Неужели у этих людей не осталось ничего святого? Волки лютые пришли в обитель, чтобы дать последнее испытание братии. Игумен посмотрел в глаза каждого, но лишь один отвел взгляд. Остальные жаждали крови, хотели смерти других, чтобы приглушить страх. Одному Господу ведомо как они боялись жить, продав души Дьяволу и принося одну кровавую жертву за другой.
— Что Вам угодно, господа? — сказал отец Викентий.
— Именем революции Вы арестованы, а монастырь закрывается и передается трудовому народу. Вот мандат! — ответил Мануйлов.
— Так тому и быть, — кивнул настоятель, — Я прошу только не трогать братию в монастырской гостинице. Там одни больные старики. Должно же быть какое-то милосердие даже у атеистов. Кому нужна лишняя кровь? Ее и так достаточно пролито.
— Черти! Ратуйте братия! С ними пекельный огонь! — завопил местный юродивый и бросил камень в чекистов.
— Сука! — разозлился Иосиф и выстрелил.
Монах растянулся на каменных плитах монастырского двора, пару раз дернулся и затих. Отец Викентий перекрестился и поднял руку, останавливая братию от необдуманных действий. Монахи остановились, бросили камни и палки и только шептали молитвы, когда их вязали и выводили за монастырские ворота.
Фишман, стараясь не говорить с Яценко, поднялся в кабинет настоятеля и принялся лихорадочно рыться в бумагах, но там не было ничего, кроме епархиальной переписки, амбарной книги и записей отца эконома об оскудении монастырских подвалов. Никаких документов о связях с антибольшевистским подпольем не было, да и не могло быть. Все сгорело в камине.
— Кто здесь? — прошипел Иосиф, испуганно осмотрелся по сторонам.
В комнате никого не было, и чекист успокоился, опустился в массивное кресло. Во дворе слышались крики, ругань, проклятия в адрес слуг сатаны. И снова Фишман вздрогнул. Определенно кто-то за ним следил. В коридоре скрипнула половица, потом еще одна и все стихло. Иосиф осторожно встал, вышел в коридор, но там никого не было, кроме злобно мяукающей кошки. Зверек, при виде чекиста, выгнул спину, зашипел и выпрыгнул в открытое окно. Иосиф чертыхнулся, погрозил кому-то невидимому кулаком, и вышел во двор. Здесь было на удивление пусто и тихо. Чекист закурил, скептически посмотрел на стенную роспись и представил расправу со святошами. Вот уж в чем, а в фантазии Розалии Самойловне не откажешь.
— Радуешься, краснопузая сволочь? — раздался за спиной знакомый голос.
Фишман от неожиданности вздрогнул, опасливо обернулся и увидел Кернвальда. Марковец был в полной офицерской форме, при орденах и оружии. Офицер с явным удовольствием поигрывал стеком и глумливо улыбался.
— Пошел ты! — сплюнул Фишман, — Гнида паровозная! На тебе!
Иосиф стрелял в ухмыляющееся самодовольное лицо до тех пор, пока не окончились патроны. Кто-то прыгнул на спину и комиссар упал.
— Иосиф Яковлевич! Спятил? — послышался голос товарища Яценко, — Роспись то зачем уродовать? Чем Вам святые угодники насолили?
— Отпусти! — хрипел Фишман, — Тут целый гадючник беляков!
— Та нема тут никого, кроме монахов! — вздохнул Игнат Поликарпович, отпуская начальство, — Хватит уже чудить!
Иосиф успокоился, посмотрел на изуродованную роспись и хмуро кивнул. Вот уж привиделось, так привиделось. Привидения упорно не давали отдыха чекисту. На лестнице резиденции игумна стояла Анна Гросснер и о чем-то беседовала с прекрасной Милиссентой. Итальянка презрительно смотрела на комиссара и читала молитву о спасении его грешной души. Анна перекрестилась, попросила у Господа прощения за грех самоубийства и закрыла лицо ладонями. Дамы исчезли, оставив Фишмана в полном замешательстве наедине со своими мыслями.
— И причудится же всякая чертовщина, — пробормотал Иосиф, — Наверно контузия боком выходит.
— Вот пущай над Вами и поизголяются дохтора, — согласился Поликарпович, — И нечего брыкаться, как жеребец перед случкой! Монастырь очищен. Оставили в бывшей богадельне двух стариков, а остальных пустили в расход. Дикость конечно, но нельзя же так. Люди ведь, и зла никому не делали, хотя кто их поймет.