— Спасибо. — Подошла к зеркалу, на ходу продевая в рукава руки. — Ой, какой длинный! — Поправила волосы. — А тепло как, — сжалась, словно от холодного потока пряталась. Неожиданно потянулась и поцеловала его в щёку, — спасибо. — И, торопливо, не давая времени опомниться и обнять её, потянула из каюты. — Пойдём-пойдём!..
— Ой, как хорошо! Желанный глоток воздуха.
Замерли тихие и пустые улицы. Блеск луж и стекол. Тени на тротуаре, как глыбы и пропасти. Через них надо перепрыгивать или перелетать. Ветви над головой брызгают звёздами или усталым дождём в лицо. Свежо и тревожно. И радостно. Снова — мостовая и камни. Ступени наверх. Черная громада горы, как облако, закрыла половину неба. Город огнями рассыпался где-то внизу. Там же, как в глубоком колодце, лежало море, отражая серебристую пыль звёздного неба.
Он первым нарушил молчание, и все ожило и заговорило…
— Почему ты молчишь?
— Разве надо говорить? — Она повернула лицо к нему.
— Надо.
— Мне казалось, ты о чем-то задумался. И я не мешала тебе.
— От этого мне ещё приятнее. Даже молчать.
— А я устала молчать в одиночку.
— Ты одна здесь живёшь?
— Одна.
Он не спросил «почему?» и какое-то время опять шли молча. Остановились.
— Ты — механик? — спросила, чтобы прервать паузу.
— Нет. Я — штурман.
— Штурман? — переспросила, с акцентом на «ман». Штормовой мужчина?
— Ты романтична. Сразу этого не скажешь. Прости, огорчу тебя: должен был прийти к вам в каюту механик, а пришёл я.
— Случайно? Двери перепутал? — Ей стало смешно, или нервно. — Тебя «по ошибке посадили в самолёт», как в кино?
— Механик сел играть в преферанс. Прости.
— А, Вася говорил, что механики на флоте самые умные.
— Это правильно. А штурмана — пьют и бабники.
— Это правда?
— Я же здесь.
— Бабник? Значит — правда.
Опять повисла пауза. Она опять прервала её первой:
— Ночь — это большая пауза. Мне так сейчас показалось. Наверное, она мне нужна сегодня.
— Почему ты одна в этом городе?
— Мама была главным бухгалтером на пищевом комбинате, но уехала в Израиль и стала билетёршей в кинотеатре, папа — был хорошим адвокатом, уехал в Киев по делам клиента, потом — в Минск, в Москву, в Омск… В общем, семья пошла за Моисеем, по своим пустыням.
— А ты где училась?
— В Плехановке, три курса. На четвёртом — мама уговорила переехать к ней, на Святую землю, где самый мудрый народ.
— И что? Действительно, самый мудрый?
— Который всю жизнь воюет? Это мудро? Рожать детей для войны?
— Если я правильно понял историю, то исход народа на сорок лет был нужен для того, чтобы нарожать два поколения молодых воинов. С этим можно было вернуться в Египет многочисленным войском и отвоевать землю. До сих пор — воюют… Со всеми соседями. Мудрее было бы строить кибуцы в Биробиджане, а Святой город сделать городом-государством главных религий, по типу Ватикана…
— Ты бы ещё про Рим, про греков и походы крестовые вспомнил. Разве можно судить о народе по легендам и летописям?
— Можно. Я думаю — можно. Ведь мы, все равно, говорим о людях: что любили, что защищали, чем гордились — в этом суть. А не в том: кто с кем воевал.
— Ты бы стал воевать за святую землю? Есть для тебя — святое?
— Моисей просил народ поверить в нового бога, и в этом найти себя. Одни собрали всё золото и создали культ денег и культ вечной войны за святые земли. Не получится в Израиле — придут в Крым.
— В Крыму татары.
— Купят…
— А другие?
— Другие — мудрее. Находят талант в ребёнке и рады ему, как новому богу. И весь мир перед ними: мир музыки, мир науки, мир врачевания и духовности… В Штатах, в России, в Европе, в Японии… Так?
— Давай помолчим?
— Хорошо. Помолчим.
— Хорошо помолчим, хорошо? — Она улыбнулась и прижалась к нему. — Ты не замёрз? Теперь я тебя немного согрею. Можно?
— Ты женщина. У тебя слово «можно» от слова «могу».
— Я умная женщина, когда этого хочу. А про мудрый народ и Святую землю — не надо. Ладно?
— Чего об этом? Все равно половина в Германию уехала, а не в Израиль…
— Почему?
— За Израиль воевать надо, а в Германии — за сожжённых в печах родственников — компенсации платят.
— Не смей так!
— Прости. Но ты сама знаешь. От того ты одна. А тебе говорить надо.
Она отошла к краю обрыва и долго стояла там, глядя на море. Представила море в Израиле, море в Германии, море в Штатах. Везде были люди, но не было места.