— С утра пить, Вася, это уже перебор! — сказала Таня, повернулась к хозяину каюты, — всё было хорошо. Всё было заманчиво…
— Агитка! — Встрял довольный собой Васька. — Гаишник останавливает девушку: Мадам! Вы за неделю сбили четырех пешеходов — это перебор! — Перебор? А сколько можно?… Ха-ха-ха!
— Погоди, друг, — остановил его штурман. — Давай, не путать праведное с грешным. Нам с Таней пора.
— Куда? На чердак? Где счастливые голуби… целуются и воркуют?
Таня вернулась домой одна. Не позволила провожать себя — видела, что у него уже голова занята другими заботами: железный монстр у причала с мачтами и трубой, молча и уверенно отбирал у неё её счастье.
Дома было тоскливо и мрачно. Солнце, казалось, померкло, а день — замер в ожидании боя часов, но часы — остановились.
Она вдруг подумала о своих маленьких комнатах, как о живых. Что они думают о ней? Что они помнят? Что — могли бы рассказать ему, если бы он оказался здесь и прислушался к ним? Ей стало его не хватать. Хотелось, чтобы он позвонил. Но она не оставила ему ни телефона, ни адреса… Почему? Гуманитарная очень? Вспомнила: гуманитарий — это не значит, что ты силён в литературе и истории, а то, что ты слаб в математике… Просчиталась. Дочь мудрого народа — просчиталась со счастьем. Добросовестно берегла свою независимость. Добросовестный человек — универсален. Кто это сказал? Папа её учил: нельзя быть добросовестным в одном и не добросовестным в другом…
Включила телевизор. Пьяный в вытрезвителе поёт, смеётся, и говорит громко: запомните меня как человека, который на нарах, на ваших глазах — любит жизнь! Работаю! Гуляю! Люблю! Хочу петь! И пою! Мудрость по Конфуцию — я и государство — это блеф! А я люблю греков: человек — может оказаться богом, который слегка перепил от счастья! Делай — как я! Будешь счастлив — как бог! — два милиционера смотрели на него с уважением — философ!
Выключила телевизор. Не находила места. Прилегла на кровать и уснула…
Ей снилась его каюта. Она слышала его голос:
«…Ещё один день прошёл без тебя. Так досадно и пусто. И долго. Словно это — последний день жизни. Упрёком, что не увидел тебя. Наказанием, что не бежал к тебе. Казнью, будто предал тебя. Надеждой, что снова всё тело моё вдруг поднимется и рванется на голос твой, обгоняя и чувства, и мысли мои. Как бабочки — из тени на свет, и обратно… Как в другую жизнь и обратно…
…После этой близости я, будто прозрел, но ведь я уже был зрячим… Будто научился говорить, но я уже был говорящим прежде… Будто научился видеть и говорить не глазами и языком, а каждой клеточкой, которая соприкасалась с тобой и запомнила тебя. Я чувствую, как пальцы мои всё ещё держат твои пальчики, и кровь наша пульсирует и перетекает, словно мы прирастаем друг к другу. Губы твои продолжают двигаться и прикасаться к моему телу, открытому твоим поцелуям. Ладони твои скользят по моим рукам, по груди и бедрам, сладостно вытягивающимся от этих прикосновений, как струны. Кровь пульсирует в ямках локтевых и под кожицей шеи так, словно касаешься ты самых чувственных клавиш моей души, прорывающихся наружу, и она — душа моя — рвётся петь и стонать. Будто стал я оргáном и скрипкой… и ветром в сосновых ветвях над скалистым обрывом… И готов вот сейчас оторваться от веток и берега и улететь. За край света. С тобой…
Тебя так долго нет рядом. Но улыбка блуждает по моему лицу, и оно поворачивается в поисках тебя, как подсолнух поворачивается в сторону солнца. Даже в пасмурный день! Где ты? Мы чувствуем друг друга. На расстоянии. Мы продолжаем говорить на этом, открывшемся внезапно, языке соприкосновений и общего дыхания. И бунтующей крови, которой вдруг тесно метаться по венам двух тел, отдельно. Она — переплескивается через край.
Бурля. И смеясь. И играя. Так гуляет вино. Так оркестр свои пробует трубы, перед тем, как взорваться симфонией. Так язык привыкает к словам незнакомым и новым. Это — наши слова. Только нам лишь — понятные. И услышаны — только нами. В мире — нашем. Приласконом. Тихом. Любимом, словами любимыми. Ты меня слышишь? Близкая… Близко я. Где бы ты ни была…
…Почему я избегаю людей, даже знакомых? Я не прячусь ни от кого. Но дела и работа вдруг стали не важными. А улицы — не интересными. Лица знакомые — отдалились. Они ведь не знают слов языка нашего. Не понимают. И я увожу тебя. От улиц и теней. От чужих и друзей. У них другие слова — грубее. У них другие голоса — громче. Они делают тебе больно. А мои руки по твоим волосам — лечат. А твои глаза, прямо перед моими, сливаются в единое глазное яблоко. Зелёное и широкое. Счастливое. Я целую реснички твои. Обнимаю плечи твои. Обвиваю. Кружусь и переплетаюсь. Прижимаюсь губами к щиколоткам твоих ног. Ты слышишь меня? Голова моя улетает от твоих поцелуев. Ладони и пальцы ищут и соприкасаются, рождая электрическую радость. Губы твои — нежно мягкие. Смеются мне в ухо сладким дыханием, от которого горячо и щекотно по всей спине. И тела изгибаются, повторяя друг друга. Подчиняясь твоему поцелую.