Спец заломил столько, что всех их лет законного проживания и всего имущества, сложенного вместе, на операцию не хватило бы.
— А так целый месяц… — утешал Феля. — Можно счет открыть, к людям обратиться, вообще действовать цивильно и законно… Свои годы ей отдать! Нам не жалко, скинемся, кто сколько может, кто старше 18 лет…
Только вот Катерина и слушать об этом не захотела.
…Лаки ходить в хоспис не препятствовали, и он бегал к Катишке, как на работу, каждый день. И по два раза. А ночами висел в Сети, советовался, что еще можно сделать в подобных случаях, стучался на все официальные форумы и на «мыло» лазил по сто раз на дню — все ожидал, что приговор будет отменен. Электронные письма доходят почти мгновенно, разослали их, еще когда Катерину забирали, день в день… Ну что ж они тянут кота за хвост?
Лаки побывал везде: у мэра, губернатора области, даже в региональной службе предела. Везде его встречали очень вежливо, обещали разобраться и принять меры — и не делали ничего.
Потом корректные секретари с каменными лицами стали просто вычеркивать его из списков на прием. И в кассах не продали билет до столицы — существует распоряжение минобраза, что когда идет учебный год, все поездки от места учебы для студентов и школьников запрещены.
За неделю до эвтаназии Лаки зашел к Катёнку и в третий раз — вечером. Дома стеречь и ругаться некому, дома один чокнутый Тамагочи — отличная защита от назойливых соседей. Чтобы в чужой огород не лазали и под окнами не подслушивали.
— Ну, что? — спросил Лаки с порога. Катька помотала головой. В русых волосах прибавилось несколько серебряных — почти незаметных. Женщина махнула молчаливой соседке и за руку потянула Лаки из палаты в вылизанный, длинный, ярко освещенный и почти пустой коридор. Завела за поворот, прислонилась к скользкой бежевой стене.
— Давай тут постоим.
— Может, в парке прогуляемся?
Вечер был теплый, нежный. Опаловый закат уплывал за черепичные крыши. Зажигались фигурные фонари. По гладким дорожкам под ними чинно гуляли пациенты и посетители, отдыхали на скамейках с литыми чугунными ножками.
Катишка замотала растрепанной головой:
— Не хочется… Там камеры на каждом дереве, и деревья ненастоящие.
Он показал на белую кожаную банкетку у стены:
— Тогда садись.
— Сидеть больно. Мне колют дигиталис, — объяснила она. — Говорят, от сердца. Можно подумать, не все равно. От чего умереть…
— А ты… ко мне на колени садись.
Глаза Катишки от удивления стали огромными, и Лаки наконец отважился. Наклонился. Слизнул горький вкус с ее губ. Катёнок потянулась к Лаки, тепло выдохнула в ухо:
— Вокзал, третья ячейка, год рождения Саньки Македонского.
Только Катёнок смела звать «Санькой» и великого полководца, и Лаки.
Он кивнул. Женщина глубоко вздохнула. И продолжала, доверчиво сжимая в руках его ладонь:
— Ты… не дергайся так… мне приговор показали. Там кроме стандартного «творчество имярек интереса для общества не представляет» еще меленько было курсивом «чуждая нам эскапистская идеология». Так что апелляцию просто вытерли, а адреса поставили в «черный список».
Сжала ладони, чтобы Лаки действительно не дергался, подняла глаза к потолку:
— Сань, пусть слушают, все равно уже. Ты… меня им не оставляй, когда сожгут, — и пальцы — холодные, как у лягушки? Нет, теплые, горячие — медленно скользнули от его запястья вверх под рукавом. — И пепел не закапывай. Ты в Лесу развей, ладно? Где мы в эльфов играли. Это кому-то кажется, что так нехорошо, что только врагов развеивали. А я наоборот…
Лаки кивнул. Слова не шли на язык, да и мысли в голове стали вязкими, никчемушными совсем.
— Кать, ты им не сдавайся, — шептал Лаки в ее волосы. — Я на самый верх пойду, к самому их главному хрену, мы все пойдем. Я уже пробовал. Я Сеть на уши поставил. Мы сможем!
Ее щека дернулась:
— «Никогда и ничего не проси», слышишь?
«Но не дадут же сами, и не предложат!» — хотелось заорать. Может, на руки ее подхватить, пронести мимо охраны, мимо видеокамер и прочей ерунды; что-то кому-то доказывать, протестовать, не стоять с идиотским видом, выслушивая ее завещание! А она распахнула карие свои глазищи с золотыми искорками:
— А я рада! Мне всегда было жалко наших бабушек, которые идут согнутые и всего боятся, и не знают, когда служба предела к ним придет. И как. А мне-то известно! — она словно бросала вызов. Смотрела в игольчатую морду нацеленной на них следящей камеры, точно язык показывала.