Она благодарно ткнулась щекой в пушистый рукав.
— И гетры вот. Натягивайте, не стесняйтесь.
Он сбегал вниз, чтобы подкинуть дров, потом подоткнул Лике, уже улегшейся, одеяло, и снова взял гитару. В свете свечи он казался своим, домашним, и Лика запищала от жалости к себе.
— Ну, привет. Ты реветь собралась — или как?
— Или как. Юра. Мужа звали Юра. Ему было пятьдесят шесть, когда мы поженились. Казалось, что до шестидесяти — предела — еще целая вечность. Девчонки мне говорили: «дура, ну что ты идешь за старого?» А мне было все равно. А может я из этих, разряда вдов, что выбирают мужика постарше, чтобы непременно его похоронить?
Сергей взъерошил волосы на ее макушке:
— Кто такую глупость выдумал? Спи.
— И не подумаю. Вы — такой же, как я. Ниспровергатель устоев. Мы не вписываемся в их картину мира, и они предпочитают нас убить или запереть в психушку, чем отменить их дурацкий «предел». Ну почему человек должен умирать, когда ему прикажут, даже если он еще полон замыслов и сил, а?!..
— Не знаю.
— Бессмертники.
— Что? При чем тут цветы?
— Они нас так называют: «бессмертники». Те, что воюют с пределом. Те, кто считает, что каждый сам волен выбирать свой срок. Я знаю, Юрий был из ваших, хотя ничего мне не говорил. Он что-то пытался делать, протестовать. Его дважды серьезно предупредили. А потом я просто не знаю. «Меньше знаешь — крепче спишь».
— Ага, — хрипло сказал Сергей, — глупость живуча. Хата с краю… И еще море всего насчет тихой честной жизни. Тухлой, как все их базарные истины.
— Он просто меня жалел. Разве вам не доступна жалость?! — Лика приподнялась в постели и кричала на него. А он молчал. Возразить, что он тоже любил, но его девушка — тезка этой чужой стервы — вытащила «черный сертификат»? По которому вместо семидесяти двух лет, положенных женщине по закону, прожила всего девятнадцать? И умерла страшной смертью под обломками упавшего моста на станции Ронсеваль?
Мужчина молча отвернулся.
— Последний год был самый тяжелый. Понимаете, он лежит, и я лежу, и оба мы не спим, но притворяемся, что спим. А по дыханию слышно. И оба мы знаем, что не спим, и делаем вид все равно. А потом начинают бить часы. У нас коллекция была, совершенно удивительная, старинных механических часов. Самые большие были ростом с вас, в высоком ореховом шкафу. Тяжеленном, — Лика улыбнулась, — четыре мужика не сдвинут. И за узорным стеклом циферблат и маятник с тарелку. А уж когда все начинали бить — не в лад… Юре очень не нравилось, когда в лад. Это как я бродила по старому кладбищу, где на памятниках от жизни до смерти все сроки разные. Без этой омерзительной уравниловки, которую принято справедливостью считать. Так вот, одни часы поют, другие играют менуэт, у третьих такое сочное, задушевное «Бом, бом»… Соседи прибегали, злились… А ведь красиво. А вот электронные часы Юра не любил.
И вот мы лежим в темноте, и минуты тянутся, и я представляю, что вот эти, с серпом на рукаве, все ближе, и так мне страшно… И так я желала, чтобы ничего не было. И день, и два, и месяц, и год почти. И ведь непонятно, когда смерть наступит. Ведь не обязательно в день рождения.
— Н-не расказывайте… может, вам неприятно…
— Нет, — глаза Лики горели в полумраке, — вы меня дослушайте, я это никому не говорила, ведь не на допросе же говорить. Вот вы думаете, сумасшедшая баба?
Сергей кашлянул.
— Нет, ну вы можете так думать, я не обижаюсь. Но я так все лежала в полутьме и думала, а у нас фонарь за окном, и береза, и ветки так качаются, от них узор на стене. И вот я желаю, чтобы никакой смерти для Юры, никогда. И вдруг фонарь погас. Ну а дальше…
— А дальше соседи забегали, как испуганные тараканы. И все в квартале вдруг резко перестали умирать, и двери электронные не срабатывали, и кассовые аппараты в магазинах, верно?
Лика удивленно кивнула.
— Я не телепат, — усмехнулся узкими губами Сергей, — просто у меня есть друзья в городе. Поди, весело им было, предельщикам.
Женщина помотала головой.
— Я сперва не поняла, почему так, просто обрадовалась, что для Юрия отдалился срок. А может, он только сильнее мучился от этого?
— Дура, — сказал Сергей, — он был бы дурак, если бы так думал. Как там, у древних: «Ведь если кто не хочет жить — он болен. Бремя жизни, все муки ЛУЧШЕ славы мертвеца». Не думай, мы все наступаем на те же грабли, торопим срок, и не сразу понимаем, что каждой минуте надо радоваться. Даже если жизнь эта проклятая — чересполосица.
Свержин вдруг подумал, что не пытается эту Лику утешать, что на самом деле так думает, и боль, что грызла его неполных десять лет, отступила, и удивился этому.