Зачем-то он забрел в парк. Шел по аллее мимо урн и обшарпанных скамеек. Глядел, как ветер сдувает листву с деревьев. Как при каждом его порыве падают, раскалываясь, каштаны, звонко дробят покрытие, опасно катаются под ногами. В будний день парк был почти пуст, только впереди, звонко цокая каблучками, спешила какая-то женщина. На ней была издали заметная белая куртка до бедер, чуть короче юбки, с меховым воротником. Женщина спешила, слегка сутулясь, пряча в воротник рыжую голову. Вот так же когда-то спешила, оскальзываясь на каблуках, Лика. И эта спина, и смятение желтых липовых листьев, и раскатывающиеся каштаны слезным комом закупорили горло. Парень прибавил шаг. Вблизи женщина уже не казалась молоденькой — лет за сорок, но ухоженной, породистой и — знакомой. Сережка отбросил подвернувшийся под ногу коричневый шарик. Ему показалось: еще чуть-чуть, и он поймет, узнает, поймает, откуда знает: вот это движение руки, поворот плеча… Он забежал наперед и пошел женщине навстречу. Теперь ветер бил в спину, заметал мир желтизной, каштаны падали и раскалывались чаще, оставляя на плитках желтые колючие колыбели.
Женщина скользнула по Сережке взглядом и миновала — как дерево. Он глупо застыл посреди аллеи. А потом кинулся догонять. Незнакомка прибавила шаг. Сережка почти бежал, скользя на каштанах и палых листьях, упираясь в ветер лбом. Крепко взял за тонкое запястье.
В глазах незнакомки мелькнул страх.
— Постойте же! Ну, постойте. Не бойтесь. Мне нужно с вами поговорить.
— О чем?
— Вы… там были, — сказал он утверждая.
— Молодой человек…
— Вы. Там. Были. На станции. Тогда. Я вспомнил.
Его лицо озарилось совсем неуместной улыбкой. Женщина выдернула руку. Зашипела, как разозленная кошка. Нет, как двери монорельса, готовые сойтись, схлопнуться намертво, увозя от него Лику. Теперь уже навсегда. Сережка ошибся. Они ничуть не похожи. Она не похожа на Лику, постаревшую на двадцать лет. Лике уже никогда не постареть. Ей и не жить. Никогда.
— Зачем вы… — медленно, точно учась говорить, сказал Сергей, — это сделали?
— Да что «это»?!
Он был почти готов ей поверить. Если бы она чуть-чуть, самую малость, не переигрывала, произнося слова слишком громко и подпуская в голос слезы. Заплакать от испуга способна девочка в пятнадцать лет, а она — далеко не девочка. И… такие всегда знают, чего хотят.
— Молодой человек. Я не знаю, чего вам там померещилось. Оставьте меня в покое.
Женщина стряхнула Сережкину руку и пошла к повороту аллеи, где кончался парк и где ее призыв на помощь могли услышать. И даже прийти.
Он больно схватил незнакомку за руку. За локоть. Рукав белой куртки неопрятно сморщился — как и ее лицо.
— Куда вы меня…
Женщина не кричала. Она держалась гордо. А может, просто не верила, что в этот ясный октябрьский день что-то может случиться с всесильной нею. Сережке почему-то казалось, что она всесильная. А может, так и было на самом деле. Женщина не кричала и почти не вырывалась. И он волок ее за собой, заставляя спотыкаться на корнях и мусоре, мимо всех дорожек, просто по траве. Боком ощутил вибрацию мобильника в ее кармане. Вырвал, бросил и растоптал. И почувствовал, что теперь уж женщине страшно. По-настоящему.
Зная, что надо спешить, он подхватил ее на руки. Одна туфля слетела. Жертва колотила его по спине, царапала и пробовала выкручивать уши. Сережка матерился, шипел от боли, мотал головой и бежал со всех ног. Удивляясь, что она не кричит. Могли ведь услышать. Кто-нибудь.
…Над развалинами дома возвышалась береза. Собственно, и сам дом еще стоял. Только жестяная крыша как-то нелепо съехала на расколотые окна, разбухшая дверь валялась в стороне, а внутренности дома были заполнены мусором, битым кирпичом и стеклянным крошевом. На ободранной печке синело граффити. А люк посреди пола вел в погреб, воняющий гнилой картошкой. По обломку доски, как по лестнице, Сережка с ношей спустился в подвал. Поставил женщину на пол и разрешил ей орать сколько влезет.
Пленница, хромая, отошла в угол. С сожалением посмотрела на разорвавшийся на ступне тонкий чулок. Спросила — холодно, без малейшей дрожи в голосе:
— Что ты собираешься со мной делать?
Сережка взялся за голову.
Он не представлял, что собирается с ней делать.
И зачем принес в этот погреб, не представлял.
Хотя нет. Ему хотелось услышать ответы на свои вопросы, пока она не сбежала. Пока кто-то не освободит ее. Те, кому она подала сигнал тревоги.
Здесь человека трудно найти.
Дом стали разрушать еще весной, но ничего на этом месте не построили. Говорили, в почве имелся какой-то плывун, и бизнесмен, влезший в долги и купивший участок под восемнадцатиэтажку, скончался от инфаркта, узнав об этом. Интересно, кому осталось положенное ему время — государству или безутешным родственникам?