Я с интересом слушал высказывания Петра Филипповича, за которыми скрывались и горечь и тоска: ему тяжко было сидеть в четырех стенах одному, ему хотелось говорить, обвинять, жаловаться.
Петр Филиппович, закинув бледные руки — обтянутые кожицей костяшки — за поясницу, склонился над сидящим с поникшей головой Браслетовым.
— Вам сказали, Николай Николаевич, где ваша Сонечка: под землю отдыхать пошла. Это, милый мой, не парадокс, а факт. Поразительно! Советского человека — и под землю. Как пещерного предка — в пещеру!
— Товарищ капитан, я не могу больше слушать его! — прохрипел Чертыханов, задыхаясь. — Это же закругленный контрик, вражеский агент!
— Нет, товарищ боец, ошиблись. — Петр Филиппович тоненько засмеялся, мотая головой, блестя стеклами пенсне. — Я не контрик и не агент. Я старый московский обыватель, который любит порассуждать. Мы много самообольщались. И я, поверьте, самообольщался. Но немцы одним июньским утром хмель из головы вышибли, я протрезвел, как, впрочем, протрезвели и вы, молодые люди.
— Что же дальше? — спросил я, внимательно выслушав его. — Вывод какой? Пропала Советская власть, да?
Петр Филиппович резко откинул голову, как от удара в подбородок. Некоторое время разглядывал меня с надменной улыбкой, затем качнулся ко мне.
— Вот этот молодец с автоматом, — он взмахнул рукой на Чертыханова, обвинил меня в том, что я вражеский агент, я не обиделся на него: это так же нелепо, как если бы он назвал меня, ну, скажем, марсианином. Он, как всякий страдающий отсутствием интеллекта, прямолинеен. Но вы меня оскорбили, уважаемый. Разве я сказал, что Советская власть погибнет? Подумаешь, немцы со своим сумасшедшим фюрером! Весь мир опрокинется — и тогда выстоим! Это заявляю вам я, старый русский офицер.
— Остановитесь, Петр Филиппович, — простонал Браслетов. — Пожалуйста… Голова кругом идет…
Тетя Клава проговорила строго и с осуждением:
— И вправду! Чего ты прицепился к ребятам, очень нужны им твои россказни. Иди пей кофе — подала…
— Спасибо, Клавдия Никифоровна, — с подчеркнутой учтивостью сказал Петр Филиппович и удалился к себе пить кофе и размышлять о судьбах человечества, придумывать горькие, обвинительные речи. Но вскоре он снова выбежал к нам и крикнул, картинно выбросив сухонькую руку, точно кидал перчатку, вызывая на поединок:
— Можете на меня донести — не боюсь! — Он резко повернулся, скрываясь в дверях; широкая толстовка вздулась на спине, как от ветра. Чертыханов хмыкнул и покрутил указательным пальцем возле своего виска.
— А он у вас псих…
— Что делать? — Обхватив голову руками, Браслетов тихо раскачивался из стороны в сторону. — Не выдержит она… Где ее искать теперь?..
Я взглянул на его склоненную голову, на проступающие под шинелью острые лопатки, и саднящее чувство неприязни к нему сменилось жалостью. Он не был виноват в том, что немцы подошли к Москве, что жена его в этот страшный момент оказалась больной и что на руках у нее крохотное существо — дочка. Я тронул его за плечо.
— Николай Николаевич, нельзя же так. Возьмите себя в руки… — И спросил у тети Клавы: — В какое метро она ушла?
— К Зацепе. В новое, еще не достроенное. Ближе-то нет.
— Найдем, товарищ комиссар, — сказал Чертыханов уверенно. — Из-под земли достанем.
— Вы так думаете? — Браслетов встал и с надеждой посмотрел на Прокофия.
— Как по нотам. Зря времени терять не следует… — Чертыханов простился с тетей Клавой: — Счастливо оставаться, мамаша. Не жалейте кофе для интеллигента. — Он указал на дверь, за которой находился Петр Филиппович, и добавил громко: — Гнилого интеллигента!.. — «Старый русский офицер» сильно обидел Прокофия, назвав его прямолинейным.
Небо над городом было исхлестано голубыми прожекторными струями. В их свете клубились тучи с фиолетовыми краями. Изредка тучи прошивались сверкающими строчками трассирующих пуль. Где-то высоко кружились самолеты, и где-то далеко стреляли зенитки… Вокруг листопадом осыпались, белея во тьме, четвертушки бумаги — вражеские листовки, сброшенные с самолетов. Я поднял несколько штук, Прокофий осветил фонариком, и я прочитал: «Москвичи, советская оборона прорвана доблестными немецкими войсками на всем фронте. Завтра немецкая армия вступит в Москву. Оказывать сопротивление бесполезно. Оно вызовет излишнее и ненужное кровопролитие. В метро не укрывайтесь, метро будет взорвано и залито водой…»