— А ведь могут взорвать, а? — Страшная мысль эта как бы парализовала Браслетова. Он стоял, остолбенев, затем снял фуражку и вытер вспотевший лоб. — Для этих зверей нет ничего святого… Как вы думаете?
— Могут, конечно, — сказал я. — Взорвать все можно. Но не взорвут. Не так-то это просто — взорвать и затопить метро.
— А почему нет? — допытывался Браслетов. — Кинут большую бомбу в Москву-реку, пробухают дыру, и вода ринется в тоннели.
Своими причитаниями и жалобами он опять вызвал у меня неприязнь. Мне хотелось накричать на него, пристыдить: «Ты видишь свою жену каждый день, а я вообще не знаю, где моя жена и что с ней!»
Мы приблизились к станции метро, неосвещенной и недостроенной: война застала ее в самом разгаре работ. Прошли в полутемный вестибюль, где толпились люди, теснясь к спуску в шахту. Пахло мокрой известью, стоялой водой. Я взглянул в наклонный ствол шахты и ахнул — взгляд упал в бездонную глубину, в кромешную темень. Несколько лампочек не могли пробить мрака. На месте будущих эскалаторов были наскоро сколочены деревянные лестницы с шаткими перилами. Лестницы как бы засасывали вниз, и люди, спускаясь, со страхом ступали со ступеньки на ступеньку, словно боялись, что оттуда, из подземелья, не будет возврата.
— Здесь ее нет, — сказал Браслетов, проталкиваясь к нам. — Внизу, наверно.
— Сойдем вниз, — сказал я.
Лестница с зыбкими ступенями казалась бесконечной. Чем ниже мы спускались, тем становилось глуше и теснее сердцу, — жизнь оставалась где-то далеко, наверху.
Чертыханов, идущий впереди меня, поддерживал какую-то старушку, которая вцепилась в рукав его шинели; к груди она туго прижимала маленький узелок.
— Не притомились, товарищ капитан? — заботливо справился Чертыханов, обернувшись ко мне. — Наверно, таким путем вводили грешников в ад…
— Шагай, шагай, — сказал я. — После поговоришь…
Наконец лестница кончилась, и мы очутились на площадке будущей подземной станции. Лампочки освещали длинные ряды деревянных топчанов и скамеек, а на топчанах — людей. Люди лежали по одному и по двое, спали, читали книги, размышляли над шахматными комбинациями или просто сидели, оцепенело уставившись в одну точку. Старики, женщины, мужчины; в узеньких проходах ребятишки ухитрялись играть в «скакалки». Под топчанами — узлы, обувь, кошелки с едой… Разговаривали вполголоса, пугливо прислушивались к чему-то, хотя ни один звук жизни не мог пробиться сюда сверху.
Надо всем этим тяжело и угрюмо нависали своды — десятки метров земляного пласта…
Браслетов растерянно и с тоскливой надеждой оглядывал до отказа забитое людьми помещение — пройти сквозь эту тесноту было невозможно. Чертыханов попросил:
— Нарисуйте портрет вашей супруги, товарищ комиссар.
— Вы ее сразу узнаете, — быстро отозвался Браслетов. — Она черненькая такая, привлекательная, с ребеночком…
— Найдем, раз привлекательная, — заверил Прокофий. — Следуйте за мной. — Он прокладывал нам путь. Его огромные сапожищи ступали между узлов, между колен спящих с предельной осторожностью. Только слышалось изысканно вежливое, почти заискивающее: «Извиняюсь, мамаша, чуть-чуть вас потревожу…», «Простите, товарищ, возьмите чемоданчик на руки на секунду…», «Уберите, бабуся, драгоценности, не раздавить бы…», «Посторонись, детка, вот сюда, к стенке…», «Ах, какие глазки! С такими глазками, да в такую глубину! Поэтому так темно наверху стало…»
— Стойте, ефрейтор! — крикнул Браслетов. — Вот она.
На топчане под клетчатым байковым одеялом плоско, бестелесно лежала женщина; голова запрокинута, виднелся лишь остренький подбородок и черные волосы, рассыпанные по маленькой подушке. Она, видимо, спала, на руке у нее покоилась головка ребенка в белой шапочке.
— Соня, — тихо позвал Браслетов.
Он пробрался к ней и сел на краешек топчана. Затем легонько притронулся к ее колену и опять позвал. Она, вздрогнув, повернула голову. Усталые веки приоткрыли нижнюю часть глаз, отчего они приобрели странное выражение и странную форму — два темных полумесяца.
— Коля, — произнесла она слабым голосом и без особой радости. — Как ты меня нашел? Тетя Клава сказала? — Он молча кивнул. — Здесь спокойнее. Только тесно. И — точно в склепе… Я все время сплю.
— А Машенька, как она?
— Тоже спит.
— Грудь болит?
— Уже легче…
Он погладил ее колено поверх одеяла и жалостливо прошептал: