— Смотри, — сказал он. — Это не собака. Это крыса.
— Нет, — ответила она. — Вполне приличная собачка.
— Она даже не желает быть собакой.
— Перестань. Ей за тебя стыдно.
— На самом деле вид у нее такой, будто ей и впрямь чуть-чуть стыдно.
— Так оно и есть. Бедняжка. Какая-то разновидность таксы. Или терьера. Мне кажется, помесь.
— Возможно. Мама была собакой, а папа — крысой.
Зоомагазин гордо щеголял двойным фасадом: в левой витрине — зверинец за решеткой (котята, ерзающие хомячки, одинокий ошарашенный кролик), в правой, захватив себе весь отсек, — крыса в нарядном синем ошейнике плюс пластмассовая кость, плетеная корзина и красная бархатная подушечка, на которой та привычно примостилась. Они уже не в первый раз останавливались, чтобы ею полюбоваться. Размером с крысу, серая шерсть короткая и одновременно грубая, усы подергиваются, глаза малярийные, розовое рыльце и хвост, похожий на толстого дождевого червя. Кит спросил:
— Много ли ты знаешь крыс, живущих в подобном стиле? Потому-то у нее такой вид, будто ей стыдно.
— Они играют на корте в его замке, — внезапно произнесла Лили. — Считается, что он — прекрасный спортсмен. Она говорит, если он ей хоть самую капельку понравится, она непременно подумает насчет этого.
Кит услышал свой голос:
— Нет. Разве это честно по отношению к Тимми?
— Ну, Тимми, можно сказать, сам виноват. Ему надо быть здесь. Я же тебе говорила, как ей неймется. Прямо невтерпеж.
— Невтерпеж?
— Невтерпеж. Гляди. Это признак того, что ей стыдно.
— Вот видишь? — сказал он. — Собаке бы стыдно не было. Тогда я не понимаю, что с Шехерезадой. Стыдно может быть только крысе.
— Чего ты не понимаешь? Собаке может быть стыдно. Когда ее все то и дело принимают за крысу.
Он обернулся и сказал:
— Полгода назад она была девушкой с дорожным знаком в руке, помогала школьникам переходить улицу. И развозила обеды на грузовике. Я бы перед ней даже выругаться не решился.
— Но она стала другой. Она изменилась. Ты бы ее теперь послушал — секс, секс, секс. В ней теперь настолько больше женского.
Он вспомнил Лилино описание ее, Лили, первого раза, с французским студентом в Тулоне, и как она шла по пляжу на следующее утро и думала: господи, я женщина… Пробудилась к женственности. Это то, что психологи называют «плотским днем рождения»; плотский день рождения — это когда с тобой происходит твое тело. У ребят это — первый раз — было не так; первый раз — просто нечто такое, с чем надо покончить. Его пронзило чувство беспомощности, и он потянулся к Лилиной руке.
— Ах да, — сказал он. — Когда приедет Глория Бьютимэн, ты должна притворяться, будто ничего не знаешь про день ее позора.
— С Вайолет бывает что-то похожее, когда она выпьет, да?
— Да, но с ней бывает что-то похожее и тогда, когда она не пьет. Запомни. Мы не должны шельмовать Глорию. Знаешь, Лили, что это означает — шельмовать?
— Ну, валяй.
— От латинского «traducere». «Проводить перед другими, выставлять на посмешище». Шельмовать — то, что происходило с древними героями. Ты давай отсмейся, поглазей вволю. Чтобы Глорию не шельмовать.
— Видишь, лает. Это собака.
— Чего она хочет, так это снова стать крысой. — Хочет уйти от всего этого. Без фанфар — скромное возвращение в царство грызунов. — Она хочет уйти от бархатной подушечки и пластмассовой кости. Хочет взбежать по водосточной трубе.
— Какой ты противный. Видишь, она лает. Следовательно, это собака.
— Это не лай. Это писк.
— Это определенно визг. Ей стыдно за тебя. Ты ее хочешь ошельмовать. Она лает на тебя. Так она тебе пытается сказать: отвали.
Они пошли по дорожке, что карабкалась вверх по склону (и ныряла под дорогу, и выкарабкивалась наружу на той стороне), и увидели Шехерезаду — в процессе выхода из кремового «роллс-ройса». Она на секунду склонилась к окну — ее зеленая юбка оттопырилась; потом она стояла и махала вслед рванувшейся вперед машине. На миг Киту показалось, что машина без водителя, но тут высунулось бронзовое предплечье, им лениво поразмахивали, потом оно убралось.
— Ну что? — спросила Лили, когда они встретились с Шехерезадой у ворот.
— Сказал, что любит меня.