Ему виделась прежняя, юная Сима, покорная, жадная в своих чувствах к нему. То была Сима, которой он владел. Не спугнуть бы это видение, не шелохнуться…
И Серафима Ильинична не шелохнулась. Многое перебрала она в памяти в недолгие минуты молчания. На судьбу свою она не роптала. Ей не было плохо с мужем. Ни одного часа. Но могло быть лучше во сто крат… Пришла-то она к нему с выпотрошенной душой. Потому и чувствовала себя виноватой.
— Как вы… тут? — вдруг прозвучал голос Григория Семеновича. Точно мина разорвалась.
Серафима Ильинична словно очнулась:
— Вам этого все равно не дано понять.
— Я достаточно наказан.
Его тихий голос воспринимался Симой как крик. До нее донеслось:
— Под пеплом огонь таится-таится, а потом и вспыхивает. Это случается, Сима…
— У меня есть полное имя. И отчество тоже.
— Простите, ради бога.
Злости в себе Серафима Ильинична не услышала. Ее не было. Но угнетала неведомо откуда взявшаяся слабость.
— Зачем вы пришли? — устало спросила она.
Григорий Семенович ответил не сразу. На лице предательски проступил пот. Он достал легкий платок, поднес его ко лбу.
— Я должен был вас увидеть, — чуть слышно произнес он. — Не спрашивайте, почему. Не знаю. Меня перевели сюда работать. Я узнал, что и вы тут. И меня потянуло. Это свидание я представлял несколько иначе.
Губы Серафимы Ильиничны дрогнули, исказив и состарив ее лицо.
— Вы думали увидеть молодую женщину, а застали старуху.
Его рука протестующе рванулась вперед:
— Нет. Это не так.
Мог ли он знать, как неудержимо захотелось ей, испугавшейся собственного чувства, погладить его серебристые волосы, произнести, как давным-давно, на уже забытом языке молодости: «Где же ты бродил так долго, милый?» Она старалась отбросить от себя эту нежданную волну чувств.
«Дурочками, оказывается, бывают не только девочки», — подумала Серафима Ильинична, подходя к раскрытому окну. Грустный запах роз с прежней силой хлынул на нее. Она жадно глотала медовый воздух.
Немного успокоившись, Серафима Ильинична окликнула мужа.
— Проводи, пожалуйста, гостя, — устало сказала она ему.
Степан Фомич раскраснелся, на лбу выступили капли пота, рубашка прилипла к телу — только что он колол дрова.
— Руки я вам не подам, — жестко сказал он гостю.
Когда Степан Фомич вернулся в дом, он застал жену у двери. Облизнув пересохшие губы, она произнесла:
— Пронесло. И слава богу.
Он спешно отыскал своей ладонью тонкие пальчики жены, нежно погладил их.
«Ну что же ты? Ну, накричи, вспыли… Иногда у тебя это получается», — с горечью подумала она. В комнату донесся плач — в спальне плакала их маленькая дочь. Вместе они кинулись к двери спальни. С удивлением Серафима Ильинична отметила, что слезы дочери не тревожат ее; наоборот, они все приводили на круги своя, возвращали ее к привычной жизни. Но муж, что стоял тут же, у кроватки, не стал ни дороже, ни ближе. Скорее, наоборот.
ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК
Как всегда перед важным делом, Илюша забеспокоился задолго до назначенного времени. Перво-наперво подошел к серванту, выдвинул на край зеркальной ниши часы с крупным матовым циферблатом и стал внимательно вглядываться в стрелки. Тонкие, легкие, позолоченные, они почему-то были страшно ленивы. Мальчик приложил к механизму ухо, прислушался. Тикают, не придерешься. Он насупил брови, уперся взглядом в окно. Дождь лизал стекла. Делал он это ласково и как-то тоже лениво. Не то что рано утром, когда ливень обрушился вдруг, с ревом, с ветром, с шумом деревьев в соседском саду.
Приоткрыв дверь балкона, Илья прежде всего высунул нос, потом, вытянув шею, — голову и, наконец, подставил под дождь спину, но при первых же каплях, ознобом пробежавших по спине, нырнул назад. Тучи обложили небо кругом. Низкие, тяжелые, они навалились на город огромным медведем. Пузыри вздувались на перилах балконной ограды, плавали по половику, лопались в ящике с черноземом, где был посажен лук.
— Дребузень! — протяжно произнес Илья, надул губы и вновь поднял глаза на облака, на косые линейки дождя. Он подумал о том, что ливень этот не угомонишь, а папу заставить поторопиться вполне можно. Покосившись на отца, он пробубнил:
— Брейся давай, что ли. В школу с бородой не пустят.
— А у тебя шея чистая? — спросил Давид Исаевич и, сняв очки, положил на спинку громоздкого кресла газету, которую, по обычаю, просматривал после обеда.
— Ох ты, горе мое, — вздохнул Илюша. — Не дадут старику покоя.