— В Крым. В Алушту.
Мать протянула подрагивающие ладони:
— Достань мне очки. В тумбе они. Лишний раз нагнуться ленюсь. Разве не ясно тебе?
Посмотрев путевку, мать положила ее себе на колени и сделала затяжной глоток воздуха.
— Крым лучше Кавказа. Жары меньше. Как раз для меня, — произнесла она мечтательно. — Хорошо бы махнуть к морю, да вряд ли удастся. Не знаю, смогу ли.
— А почему нет?
— Прошло, видно, мое время. Посмотрим. Чем черт не шутит, еще возьму вот и выздоровею, — озорно сказала мать и повернулась всем телом к своим соседкам: — Как вы думаете, девчата?
— От вас самой зависит, Клара Борисовна, — отозвалась тотчас же молодуха подчеркнуто бодро после некоторого замешательства. — Вы же сами меня убеждали, что человек все может: и судьбу вершить, и хворь победить. Выкарабкаетесь! Точно вам говорю. Тем более с таким сыном, — она подняла глаза на Давида Исаевича. — Завидую его жене. Везет же людям.
— На чужой каравай рот не разевай. Сыновей мы тоже сами себе делаем, — глухо проговорила пожилая соседка, шлепая выпяченными губами.
— Зато мужей готовыми берем, к сожалению, со всеми потрохами.
— Очи в твоем распоряжении — гляди в оба, выбираючи. Никто не неволит.
— Легче на поворотах, голубоньки, — вмешалась мать. — Вам позволь, сразу начнете щипаться, как петушки. — И обернулась к сыну: — Скучно, вот и цапаются. Лежать здесь никому не сладко. Додя, покажи мне лучше свою партийную книжку.
— Билета еще нет — кандидатская карточка.
— Ну и что? Приняли в партию? Приняли ведь?
Давид Исаевич подтвердил кивком головы.
— Эта самая большая победа твоя.
— Наша, мама.
— Жаль, папа не дожил до этого часа. Вот был бы для него праздник! И вообще мог бы еще жить да жить. Зачем он так рано ушел от нас?
— Уходить всегда рано! — с горечью произнес Давид Исаевич.
— Опять кипятишься? Сейчас тем паче не к лицу тебе быть вспыльчивым, ты — коммунист теперь, держись, надо умерить свой характер. Не прав ты, Додя. Жить можно пока ни себе, ни другим не в тягость, пока хоть какая-никакая польза от тебя. А когда невмоготу стало, зачем зря небо коптить? Собирайся в путь, не тяни волынку.
Раздосадованный Давид Исаевич втянул голову в плечи. Опять язык подвел его. Не сумел обуздать чувство. Промолчал бы лучше, и печальные думы матери не повернули б в опасное русло. То, что она говорила ему, было как раз тем, чего он не хотел, что боялся услышать от нее. Но она поняла его, она всегда понимала его и ответила именно на те мысли, какие он пытался приглушить, ответила с обычной своею прямотою, которую он, Давид Исаевич, сполна унаследовал от нее, но которая, к сожалению, как ни странно, редко помогала в жизни, гораздо чаще — мешала.
— Не спеши нос вешать, сынок, — ласково произнесла мать. — Горе еще впереди. Успеешь. А я покуда лягу, что-то притомилась.
Крепко держа в одной руке алуштинскую путевку, другою взбила подушку, поставила ее торчком и привалилась к ней боком. Ноги поднять на постель помог ей Давид Исаевич.
— Ничего, помучаюсь еще немножко, и победа будет за мною, — пообещала она. — Не робей. Наше дело правое.
Уложив мать, Давид Исаевич опустился перед нею на колени, взял своими полными, пухлыми ладонями ее исхудавшую, всю в сизоватом кружеве прожилок руку, поднес к губам и поцеловал. Безмолвно. Многое надо было сказать матери. Добрые, нужные слова теснились, рвались наружу, но он молчал, мысленно ругая за сдержанность, обретенную не ко времени, и молчал. Не принято признаваться в любви матерям. И напрасно. Внимание, помощь, заботы, которые им перепадают, — это далеко не все, что им полагается. Они должны знать, видеть, получать, слышать подтверждения того, что их любят, ценят, уважают, благодарят. Девушкам — можно? Невестам полагается? Жены — удостаиваются? Почему же матери лишены этого? Давид Исаевич внушал себе, что он обязательно должен их произнести вслух, непременно, но подобрать для этого подходящий миг так и не смог.
7
Когда дверь в палату приоткрылась и между нею и косяком показался букетик ландышей, зажатый в кулаке, а затем лицо Леонтика со сжатыми губами, бабушка уже успела отдохнуть.
— А, принц, приветик, — встретила она его с оживлением. — Как хвост — пистолетом?
— Здравствуй, — тихо произнес внук, протягивая бабушке букет.
— Какая прелесть! Пахнут-то как! Роскошь!
— У тебя что, опять были приступы?
— Неправда! Чувствую себя гораздо лучше, — воскликнула бабушка в ответ. — Лыхэ нэ загинэ! — подкрепила она свое заявление любимой поговоркой. Леонтик знал, что в переводе с украинского это означает что-то вроде: «Живы будем, не помрем», — во всяком случае, он понял, что бабушка именно это имела в виду. — Ты вовремя пришел, принц, у меня тут всякая всячина появилась, целый кузов с прицепом. Не осилила я. Пропадет добро. Садись кушай.