— Она потом не жалела? — спросил Леонтик.
Бабушка внимательно посмотрела на внука и сказала:
— Кто знает? Может, и жалела, но было уже поздно, после драки кулаками не машут. Стоит только один раз спасовать, и пропало навечно, по крайней мере, надолго…
— Что же ты себе противоречишь, бабушка? Ты ведь утверждаешь, что злу надо сопротивляться всегда, так?
— Ну да, — растерянно ответила Клара Борисовна.
— Почему же сейчас, когда плохо, ты не велишь жаловаться и говоришь, что хорошо так, как есть?
— Конечно, ведь жаловаться бессмысленно. Нельзя поддаваться.
— Очень хорошо понимаю тебя, мама, — вмешался Давид Исаевич. — Бабушка права, Леонтий. Драться надо, сжав губы.
Кивком бабушка подозвала внука поближе к себе, погладила его волосы:
— Ты ведь, парень, уже немножко знаешь, что означает драться. Слава богу, несколько сражений выиграл.
— Ты имеешь в виду, бабушка, драчки?
— Нет, почему же. Именно — битв. Правда, без орудийных залпов.
— У тебя все военные сравнения.
— Четыре года службы в армии не шуточка тебе. Я имею звание военфельдшера, правда, запаса. — Клара Борисовна показала пальцем на Давида Исаевича: — Твой батька не на много раньше меня стал солдатом, хотя побежал в военкомат на другой же день после нападения фашистов на нашу страну. Когда он добровольцем ушел на фронт с четвертого курса пединститута, тебя, крохотного, оставив на маминых руках, мы с твоим дедушкой места себе не находили. Дедушка держался, а я втихомолку слезами умывалась. Ты не в состоянии это прочувствовать.
— Почему ты так думаешь?
— Ибо для этого надо быть матерью.
Провожая эшелон, который увозил ее сына на войну, она беспрерывно шептала: «Хуже быть не может». В тот миг она, очевидно, забыла про сказочку, которую ей рассказывали в детстве, она явно забыла о том, что хуже может стать в любую минуту…
Хуже стало не тогда, когда ее саму вызвали в военкомат и послали работать в казанский военный госпиталь. Больше всего ей пришлось пережить позже, в сорок третьем, когда Давид вдруг замолк на целых четыре месяца, словно в пропасть провалился. Мысленно его уже не раз хоронили, поминки справляли по нем, сидя по еврейскому обычаю на земле, надрывая возле ворота рубашки, и все же, справляя этот обычай — шивэ, — надеялись, верили, что он будет спасен, что-то выручит его, защитит от всех напастей. В конце концов дождались его треугольника, прилетела весточка от него, пусть не с запада, а с востока, из Тагила…
8
Удивительное все-таки дело: сколько времени прошло с тех пор, как нет среди живых ее Шаи-Иегуды, которого она, отбросив первую половину его двойного имени, звала ласково Егудо, а она не перестает тосковать по нем — томиться, словно молодушка, влюбленная невеста.
Любовь? Да что же это такое? Век свой прожила, но попробуй ответь. Где взять слова, чтобы рассказать об этом. Любовь — это жизнь, вот что, вся — от колыбели и до гроба. Дурой была, глупой осталась — о чем думает, а? Любовь? Но почему — глупой? Женщина остается женщиной до конца… Если и любовь — так что? Если бы не любовь, разве она смогла бы выстоять, преодолеть все свои невзгоды? Разве не любовь повела ее из родного местечка аж в город Винницу, где служил в солдатах ее жених? Если не любовь, то что же помогло ей отыскать своего милого, прорваться к нему сквозь железные ворота казармы, утешить его, вдохнуть мужество?