Отец и сын одновременно повернули головы. Давид Исаевич ошеломлен: рядом с Полиной Наумовной стояла та самая старуха, с которой он ехал в одном купе.
— Мы, кажется, знакомы с вами, молодой человек, — произнесла она, обращаясь к нему.
— Даже так?! — удивилась Полина Наумовна.
— А этот парень, — старуха показала на Леонтия, — очевидно, ваш старший? Как ваша матушка поживает?
— Не мешало бы, чтоб лучше…
Женщины подошли поближе. Старуха, наклонившись, прочитала надпись на дедушкином надгробии.
— Хорошо, — заметила она, — только длинновато.
— Моя свекровь мало знакома с тобою, Давид, — произнесла Полина Наумовна, поглядев на него, и, переведя взгляд на старуху, пояснила: — Давид был другом вашего сына.
Старуха нахмурилась:
— Не тот ли, что долгое время молчал, не давая о себе знать, весточки не присылал?
Полина Наумовна кивнула головой: дескать, да, тот.
— Ежели так, пойдемте, — приказала старуха и пошла вперед.
На черной мраморной глыбе, к которой они подошли, гравер красиво вывел золотой вязью: «Единственному». Точно и многозначно. Один сын у старухи — один сын, у Полины Наумовны — тоже только он, один.
— Так-то, дорогуши. Когда-никогда с каждым это случается, — сказала старуха строго. — Захлопнуть перед собою дверь туда еще пока никому не удалось.
Старуха перевела дыхание и посмотрела на Полину Наумовну.
— Кто знает, когда я вновь приду сюда?
— Это исключительно от вас зависит, — ответила Полина Наумовна.
— Я решила твердо.
— Это ошибка. Роковая.
— Еще позавидуешь мне.
— Никогда! За море-океан, на чужбину, никакими посулами не заманят меня.
11
Всю свою жизнь Клара Борисовна следовала отцовскому завету: не жаловаться на судьбу. Что бы ни стряслось, она повторяла: это к лучшему… Даже сегодня, выпроводив сына и внука из больничной палаты, она была довольна, хотя боли почти не прекращались. Эти злые собаки, очевидно, только и ждали, когда она останется одна, чтобы напасть на нее. Пока возле нее на страже стояли двое мужчин, у хворобы не хватало мужества и дерзости накинуться на нее. Зато теперь можно поиздеваться над старым, больным существом.
В чистом больничном коридоре с мягкими коврами-дорожками стояла Клара Борисовна, одна-одинешенька. Так лучше — она не желает, чтоб кто-нибудь видел искусанные до крови губы. Ей тяжко, но ноги еще держат ее, и пока это еще возможно, она заставляет себя не поддаваться. Во всяком случае, размышляет она, кровать ее из палаты никуда не убежит.
За окном виднеются молодые клены. Клара Борисовна заметила, что они обрамляют лишь низенькую голубую ограду больницы. Дальше тянутся уже опушенные зеленью сады. За ними просматривается железная дорога. По ней ползет, выгибаясь змеей, бесконечный товарный эшелон. Гулкий перестук колес товарняка докатывается аж сюда, к больнице.
Возле железнодорожного полотна в холодной воде отражались лучи первомайского солнца и навевали грусть: кто знает, удастся ли ей выбраться когда-нибудь на пляж реки Казанки.
На противоположном берегу раскинулся заводской район города с новыми кварталами высотных домов и заводских труб.
«Это уже не мой мир», — подумала Клара Борисовна. Возможно, эти слова она произнесла вслух. Во всяком случае, в ушах ее, как в пустой бочке, звучало:
— Это уже не мой мир!
Клара Борисовна растерялась и вдруг почувствовала, как на нее надвигается темная тень, которая обожгла ее, словно кипятком. Пожила? И будет. Хватит! Так нет же, жалко, неохота уходить из этого мира.
Из затаенных уголков памяти вдруг всплыли последние дни ее отца — мучительные дни. Видимо, и с ней сейчас происходит то же самое. Лишь сию минуту Клара Борисовна в полной мере постигла, что пришлось пережить отцу, какие муки испытать.
Затерянный среди лесов, родной городок Клары Борисовны никак не мог оправиться от погромов. Долгое время не только судьба отца и ее собственная, но и судьба не родившегося еще тогда Давида висели на волоске. До сих пор Клара Борисовна помнит блеск отцовских глаз, когда он, очень походивший на Льва Толстого — с такой же бородой, как у этого великого русского человека, с таким же высоким лбом и даже с такими же морщинами, с копной седых волос под черной ермолкой, — говорил не очень громко, но внятно и четко. Невозможно было установить, жалуется он или разгневан:
— Ну ладно, человек кричит, когда только-только рождается, это объяснимо. Все невзгоды, все несчастья еще впереди и ждут его. Но ежели подоспел конец, можно ведь позволить страдальцу тихо заснуть. И все!