В обоюдном молчании тянулись минуты. Какие мысли тревожили при этом маму, Давид Исаевич лишь догадывался. Себя же он с горечью спрашивал: «Неужели придется теперь лгать?»
Первой заговорила мама.
— Такой гость! Дорогой гость!
Она силилась сесть в постели.
Давид Исаевич кинулся помогать ей.
— Я сама! — отстранила она его руки, но тут же протянула к нему свои, обняла, прижалась сморщенными губами к склоненной голове сына. — Думала, уж бросили меня все. — Перевела дыхание, спросила: — Без хозяйки управляетесь?
— Плохо. Поднимайся скорее на ноги.
— А я сейчас встану, — с хитринкой сказала мать. — Пусти, пожалуйста.
Увидев, как она проворно спустила ноги с кровати и нащупала шлепанцы, Давид Исаевич несколько успокоился и произнес:
— Что говорят врачи?
— Помалкивают, — ответила мать, надевая халат и морщась. — Пальпируют. Бария противного наглоталась уйму. Нужные анализы сдала. Профессор вот еще должен посмотреть.
— Все будет хорошо.
— Не знаю. Может, помогут.
— Непременно!
— Духом не падаю. Убеждена: любой напасти надо сопротивляться всеми силами, ни в коем случае не сдаваться.
— Этот твой завет я усвоил. Ты мне об этом и на фронт, и в Тагил писала не раз.
— Перезимуем как-нибудь. Перемелется — мука будет.
6
В окно заглядывало солнце.
Причесывая пушистые с сединой волосы, мать на какое-то мгновение задержала взгляд на веселых бликах на подоконнике. Улыбка тронула ее шершавые, потрескавшиеся губы.
Давид Исаевич смотрел на нее, и сердце его оттаивало.
— На воле-то как хорошо! — произнесла она со вздохом и скосила глаз на сумку, доверху наполненную снедью. Затем воткнула подковоподобный гребешок в волосы на затылке, потерла бледные ладошки:
— Дал бог хорошего гостя, то и мы поживимся.
Она осторожно поднялась.
И опять горький ком подступил к горлу Давида Исаевича. Он привык к тому, что мать намного меньше его ростом, и никогда до сих пор не огорчался этим, возможно, потому, что обладала она внушительной, вызывавшей почтение полнотой. А сейчас она стояла рядом, словно чужая старушка, — худая до неузнаваемости. Просторный больничный халат, особенно подчеркивал ее худобу. «Истаяла, — ужасался сын. — Былинка сухая». Бывало, когда он перелистывал старинный семейный альбом и рассматривал фотографии мамы в юности, он с трудом верил, что стройная, изящная девушка с черными локонами — его мать. Давид Исаевич никак не мог представить маму тоненькой. И вот она оказалась такой наяву — маленькой, хрупкой.
— Пойду руки ополосну, — произнесла она, пошатнувшись.
Давид Исаевич поддержал ее:
— Проводить?
— Нет. Я сама! — сказала мать и вышла из палаты.
Пожилая соседка покачала головой:
— Мается, сердешная.
— И где терпенье берет? — вторила ей смуглянка.
Неужели стряслось самое худшее?
Вернулась мать и подозрительно, с укоризной поглядела на своих соседок.
— Нажаловались? Успели? Эх вы, — пожурила она их и села на кровать. — Ну-ка исследуем, что ты приволок, Додик. Подвинь-ка сюда поближе сумку.
Облизывая украдкой губы, мать наклонилась над ней и принялась вытаскивать содержимое. Прикроватной тумбы не хватило, чтоб расставить всю принесенную снедь. Она приоткрыла дверцу тумбы, обшарила верхнюю и нижнюю полки, что-то переставила, сдвинула, улыбнулась мимоходом сыну, решая, куда девать принесенное им добро. Блюда одно другого привлекательней. Она повертела в руке банку с куриным бульоном. Очень аппетитный вид. Лучше всего съесть сейчас. Длинным, чуть искривленным, сильно заострившимся носом уткнулась в сковородку с судачком, понюхала его, перевернула с боку на бок — не подгорел ли? Творог, размятый в сметане, обильно припорошенный сахарной пудрой, тоже дразняще манил. Желание насытить себя всем этим немедля все увеличивалось. Доставая компот, мать снова благодарно, с надеждою взглянула на сына: приезд его, возможно, прекратит ее великий пост?
— Подвели меня больничные повара, поголодать заставили, — произнесла она дрожащими губами. — Ихнюю пищу едва в рот протолкнуть могу. Теперь оживу. Раз ты тут, я скорехонько оклемаюсь.
В этот миг и Давид Исаевич верил, что исцеление мамы не за горами, что здоровье ее пойдет на поправку. Он с таким же радостным чувством, какое всегда навевала на него добротно сделанная работа, ждал той минуты, когда она начнет наконец пробовать его стряпню, традиционно восторгаясь ею и громко расхваливая. Но мать вдруг, спохватившись, резко обернулась к своим соседкам по палате: