И вот я с замирающим сердцем убежал с этим топором в рощу, когда дома никого не было. Я похвалился, что взял топор с отцовского разрешения. Я решил никому не доверять его. Ребята хорошо понимали меня, каждый подержал топор в руках и, как заправский плотник, даже постучал ногтем по лезвию, прислушиваясь к звону стали, но как только кто-нибудь пытался рубить, я налетал коршуном и мигом вырывал топор.
— А ну-ка, дай гляну. — Вдруг подскочил ко мне невесть откуда взявшийся Спирька. — Ерунда! И чего в этом топоре хорошего? Я бы его давно забросил куда-нибудь.
Спирька схватил топор. Но я как клещ впился в топорище и повис на нем. Ребята замерли, следя за неравной борьбой.
Привыкший все брать легко и быстро, Спирька сначала оторопел, но затем резко рванул топор из моих рук.
— Пошел к черту, моллюск! По шее захотел?
Но я, не раздумывая уже ни о чем, просто рвал изо всех сил топор из рук Спирьки. Спирька так мотнул меня в сторону, что в следующий миг я почти потерял сознание, ударившись головой о березу. Руки как-то сами соскользнули с топорища, и все мое тело затряслось от рыданий.
Спирька со злостью махнул топором направо и налево. Ребята как горох посыпались от него в разные стороны. Еще минута — и здоровенный увалень с размаху вонзил лезвие топора в березу. Затем Спирька с такой же яростью рванул топор обратно, но тот и не дрогнул. Еще с большей злостью он дернул топорище вверх, чтобы выломить кусок дерева между рубцами. В этот момент совершилось что-то невероятное. Спирька, отброшенный неведомой силой, отлетел от березы и растянулся во всю длину. Топор со звоном пролетел над ним и упал вблизи.
Я похолодел от ужаса. Так и есть. На лезвии топора недоставало по меньшей мере четверти луны. Этот блестящий и когда-то грозный серп теперь валялся, как выплюнутый изо рта поломанный зуб.
Слезы хлынули у меня из глаз.
Ребята загалдели и окружили Спирьку.
— Ты, дрянь такая, — наступал на Спирьку мой одноклассник Федька.
— А ну, ты, моллюск, не очень-то, — пытался показать свои гонор Спирька. Но видя, что ему, пожалуй, придется расплачиваться сейчас за все ранее содеянное, Спирька молча взял топор и попытался приставить осколок лезвия.
— Что же, я нарочно ломал? Не хотел ведь этого, — жалобным голосом протянул он.
— Тебе-то что, а ему знаешь как дома влетит! Где теперь такой топор возьмешь?
Я знал, что отец никогда не трогал и не тронет меня пальцем, но уж лучше бы он выпорол меня, чем выслушивать его упрек и потом казниться все время.
— Ну вот что, робя, — сказал наконец Спирька. — Всем молчок. Он топор дома не брал, вы его не видели. И больше никто его не увидит. — Спирька медленно подошел к реке, с силой запустил топор в омут. Потом швырнул и осколок лезвия.
— Поняли? — сказал он строго. — Кто проболтается, того сброшу вслед за топором.
Так же медленно Спирька подошел ко мне:
— Перед тобой я виноват, лупи меня по роже со всей силы сколько влезет. Не бойсь, не трону. — И, как бы в доказательство этого, он убрал руки за спину и крепко сцепил пальцы.
— Дай ему хорошенько, — крикнул кто-то из зевак.
Но не было никакого удовольствия бить человека, когда он добровольно подставил и без того кислую рожу.
— Чего уж, — пробормотал я милосердно, — все равно топор из тебя не выбьешь. — Так обычно говорил мой отец, когда я бывал сильно перед ним виноват.
Домой мы шли, как с похорон. Спирька молча тянулся позади. Не знаю, о чем он тогда думал. Но ребят из нашего класса с тех пор он больше не трогал.
Я избежал тогда отцовской кары, да и хватились искать топор намного позднее. С неменьшим усердием искал его и я, даже ползал на животе под печкой, хотя и знал, что все равно ничего там не найти.
А скоро отец ушел на войну. Во время его сборов я все время терся около отца и выбирал момент, чтобы рассказать ему один на один о топоре. Но так и не выбрал подходящей минуты. Отец же, наверное, понял это по-своему, и, когда мы вместе пошли в сельпо купить дорожную кружку, он почему-то попросил продавца подать с полки большую коробку цветных карандашей — владеть ими было моей мечтой — и грустно сказал:
— Бери, рисуй. У тебя хорошо получаются горы да березы! Пришлешь потом мне.
От счастья и стыда был я, наверное, краснее самого красного карандаша, но смог только молча кивнуть головой. За общим горем все забыли о топоре. Помнил о нем постоянно только я один. Писать об этом отцу в письмах считал неудобным.