Но когда на моих руках появились мозоли от топора, за который пришлось взяться в четырнадцать лет, чтобы заменить ушедших на фронт плотников, я долго стоял в магазине и перебирал топоры, ударял по ним ногтем и прислушивался к звону, пока, наконец, не выбрал звенящий так же, как тот. Я хорошо запомнил его звон. Затем обточил лезвие на наждаке, на водяном точиле, сделал к топору ядреное топорище из сухого березового корня и положил топор в известный лишь мне тайник. Пуще глаза стерег я этот нехитрый плотницкий инструмент, чтобы с чистой совестью отдать его отцу, когда тот прикончит фашистов.
Но перед концом войны почтальон что-то стал обходить наш дом и перестал приносить солдатские треугольники. А уже потом, после победных салютов, пришла малюсенькая бумажка с печатями, где было написано: «Пропал без вести». Долго гадал я тогда, как это надо понимать. Ведь человек — это не иголка, и даже не топор, который можно закинуть в омут. Не верю я в эти слова. Да только до сих пор так мне и не рассказать отцу историю о его топоре. Очень жалко, что не сделал этого сразу. Висит как тяжелый груз на душе.
Как-то мне снова пришлось быть в Березовке. Нашел я то злополучное место. На порубанных березах затянулись нанесенные нами раны. Искал я памятную березу. Но нашел на ее месте лишь обтесанный пень. Не молодая она уже была, видимо, захворала с тех пор и засохла, так и срубили ее на дрова. Или война сделала нас тогда сразу взрослыми, или тот несчастный случай повлиял, или просто нам некогда стало заниматься озорством, но с тех пор никто уже не подрубал в Березовке деревья и не пил их, пусть даже сладкий, сок. И теперь стоят березки, молодые, стройные, гладкие.
Горькая она иногда бывает, эта самая сладкая березовка…