Под воздействием напряженных, пульсирующих фраз главрежа внимание Мальникова, как всегда, начало рассеиваться.
“Главная наша с тобой проблема — наш неспешный ритм, — говорит Юра. — Мы ведь не хуже остальных все можем. Просто времени нужно больше. Мы не умеем бежать, вот что. Мы идем. Шагаем себе. А сегодня нужно бежать. Понимаешь? Времена такие. Ничего не попишешь, да. Наливай”.
Мальников почувствовал, что не прочь напиться. “Чисто теоретически”, — предостерег он себя.
Кандидат в собутыльники единственный: Юра. О том, чтобы приговорить бутылочку с кем-нибудь из коллег по шоу, не могло быть и речи. С посторонними Мальников не пил.
— И начнем мы с нашей кухни. Я сейчас в буквальном смысле насчет кухни. С уважаемого Петра Валентиновича.
Уловив свое имя, Мальников выпрямился на стуле, застыл. Будто собрался вслушаться в эхо только что сказанного. Он не сомневался, что главреж говорил о нем, но не понимал, в связи с чем.
“У меня, наверное, глупый вид”, — испугался Мальников. Тут еще Вася подал голос:
— Что, кошевар, покажем класс? Вперед за “Оскаром”?!
И Мальников догадался, что его будут снимать. Его охватил зуд волнения: шанс все-таки выпал.
— Да не теряйся, Петь, — подмигнул ему Вася. — Станешь у меня звездой.
После того как Мальников по просьбе Васи наладил ночной буфет, обращения второго режиссера к шеф-повару сделались дружески-доверительными. Мальников пока не решил, как ему на это реагировать.
Ненавидел впускать к себе в дом чужаков. А тут и вовсе — люди с камерой. Его сборы на “Национального лидера” породили в квартире некоторый беспорядок. Но главное — Мальников не помнил, какой именно. Что именно осталось брошенным, раскрытым, разинутым на виду.
Вчерашний день был трудным. В машине он сразу начал клевать носом, склевывать тревожную мутную дрему. Долго с нею боролся, покусывал губу, таращил глаза и в какой-то момент вдруг понял, что везут-то его домой — только с домом его наверняка успели основательно поработать. Натащили туда декораций, подшаманили, как они умеют. Загримировали его родную “двушку” до неузнаваемости. На входе — зеркало в бронзовой раме, пыльные книжные стопки, паутина. Из комнаты доносятся шаркающие шаги, перемежаемые негромким клацаньем — и надтреснутый, старушечий голос: Петенька, это ты?
— Нет! — отвечал Мальников. — Нет.
— Петенька?
Она приближалась.
— Да нет же. Нет.
Совсем близко. Тяжело пахнуло нечистоплотной старостью.
— Э, дружище! Только без истерик!
Мальников почувствовал, как Вася теребит его за колено. Открыл глаза, с ужасом понимая: он только что хныкал. Самым постыдным образом. “Хныкал”, — подумал он и покраснел, как мальчишка.
Рядом давился смехом, прыскал куда-то себе в плечо оператор.
— Да ты, братец, совсем расклеился, — сказал Вася и качнул головой — мол, ничего, обойдется. — Телевизор — прибор с вредным излучением. Так мой дед покойный говорил.
Беспорядок в квартире оказался вполне приемлемым: обошлось без раскиданного грязного белья и заплесневелых чашек. Но на всякий случай Мальников решил не оставлять без присмотра оператора — вдруг выхватит что-нибудь, чего он сам не замечает, что-нибудь смотрибельно-гаденькое. Профессионал все-таки.
Проход, который Вася назвал “На работу” — Мальников выходит из подъезда и неспешно, с легкой задумчивостью на лице идет через двор, — сняли с первого дубля. Долго возились с коротеньким монологом, который Мальников должен был произносить, “стоя на своем балконе и весело щурясь от весеннего солнца” — так значилось в сценарии.
— Мне нравится быть в ответе за большое, нелегкое дело. Работать всерьез, по-мужски. Возможно, завтра один из тех, для кого я готовлю, возглавит созданную им партию, а послезавтра — как знать — станет национальным лидером.
Нес противень с окорочками к духовке и чуть не натолкнулся на входившую Аллу. Сразу заметил: секретарь главрежа на нервах. Взгляд затравленный, руки трясутся. Мальников даже предположить не мог, что у Аллы-крепыша может быть такой взгляд.