И что бы ни случилось здесь, какие бы перемены ни произошли на берегах Протвы, все будет по-прежнему: не ослабнет связь этой земли с именем узкой полоски неторопливо текущей воды.
Бабушкины гуси
Сидели мы на старых розвальнях, перебирали грибы: в один грудок — получше, на посол, в другой — для сушения, в третий те, что на сковороду. Вдруг — гогот из-за угла: бабушкины гуси. Встали под окном, такой тарарам устроили — уши затыкай.
— А ну, тише! — крикнул Димка. — Белены объелись?
Семеновна окно настежь:
— Цыц, горластые! Только Галю укачала, а вы тут… Вот я вас!
Гогочут. Семеновна опять к окну:
— А чтоб вас!.. Марш на озеро!
Горланят, шеи тянут, часто кланяются. Семеновна во двор:
— Где это моя хворостина, где?
Гуси к ней со всех сторон. Подбегут, выструнят шеи и — за угол, потом опять к бабушке.
— Постой, постой… — прищурилась Семеновна. — Гусят куда девали, дармоеды?
Гуси за угол — Семеновна вслед.
Вернулась, стала рассказывать.
Привели ее к промоине, а там гусята пищат, не могут выбраться. Покуда доставала, гуси вокруг стояли, переговаривались.
Умилялась потом:
— Вы только подумайте, а, за мной пришли… Вот тебе и глупая птица.
Сашок все это по-своему объяснил.
— А что им было делать? — говорит. — Самим же гусят не достать? Вот и пришли за бабушкой.
Живые флюгера
Никогда, даже в малый ветер, не видел, чтобы села птица боком к нему — только головой. Если ветер дует с севера — все отдыхающие птицы смотрят на север, если с юга — на юг.
Ну чем не флюгера?
Ветер-нянька
Когда у аистов появились птенцы, потеряли родители покой. С утра дотемна, не отдыхая, летали на луга за кормом для ненасытных баловней. Мне даже жаль было птиц.
Но если начинался ветер и дерево с гнездом мерно раскачивало, аисты становились на край гнезда и подолгу дремали.
Ветер-нянька убаюкивал птенцов, и отец с матерью наконец-то могли отдохнуть от забот.
Первый прыжок
Олениха шла впереди, олененок — за ней, чуть сзади. Осмотревшись, она вышла из лесу, скорым шагом стала пересекать луг и, дойдя до речушки, одним махом перебросила через нее свое тело. Оглянулась, Малыш остановился. Дрожа передними ножками, заглядывал вниз, пробовал сделать то же самое, но страх перед полуметровым прыжком, какой он, не задумываясь, сделал бы на ровном месте, был сильнее желания.
«Прыгай, что же ты! — говорил взгляд матери. — Смелее!»
Он прошелся вдоль ручья, страх же перед первым, таким рискованным прыжком не оставлял его.
Тогда мать снова перепрыгнула ручей, подошла к малышу. Олененок тыкался ей в бок, перебирал тоненькими ножками. Она осторожно, как-то по-человечьи стала подталкивать его к ручью.
И он прыгнул, даже дальше, чем надо было.
Туман
В октябре откуда-то сверху падает на землю липкий туман. Кажется тебе, протяни руку — дотронешься до его серости, такой плотный он издали. Ты бредешь в его все время одинаковом кольце-круге, с каждым десятком неслышных шагов открываешь для себя что-либо новое, виденное и в то же время не виденное раньше.
Туман приноравливается к твоему шагу, нехотя пятится и ровно настолько же подкрадывается сзади, занавешивает собой следы.
Ничего суетного вокруг, ничего лишнего, ни отвлекающих, как летом, облаков, ни птичьего пересвиста, ни шорохов.
Даже звенит в ушах от тишины.
Идешь и идешь совсем один в этом до странности малом круге сузившегося мира, и мнится тебе: хочет природа, чтобы ты пристально всмотрелся в каждый клочок ее творений, понял, что любой из них — чудо.
Новый год
Ночью меня разбудили робкие то щелкающие, то шуршащие звуки. А когда заговаривал ветер, что-то стучало по палатке чаще и чаще.
«Дождь, наверное», — подумал я, засыпая.
Утром, откинув полог, мы прямо ахнули: все вокруг было выстлано листвой. Ели-подростки, что стояли рядом, тоже были увешаны синюшно-желтым осиновым листом.
Стали мы гадать: с чего бы осины всего за ночь почти догола разделись? Шутили: дрожали за наш сон, вот и ссыпался лист.
Потом Юрий сказал, показывая на ели:
— Глянь-ка! Вот когда, оказывается, лес Новый год встречает! Только свечей и не хватает.
— А звезды? — сказал я, представив себе, как горели они ночь в просветах, чисто и ярко.
— Верно… Чем не свечи.
— Ну что ж, с Новым годом, ребята! — улыбнулся Юрий, поднимая стакан с чебрецовым чаем. — С лесным!
Теплый день
В октябре же бывает, разольется всего на несколько деньков почти летняя теплынь, и кажется, что слякоть была недоразумением, так ласково солнце, так уютно на полянах. Полураздетые деревья замирают в тихом раздумье: сбрасывать остатки листьев или подождать?
В один из таких дней, жарких к полудню, начинают выползать из своих нор желторотые ужи: тонкие, узорчатые. Ползут по лесу медленно, еле изгибаясь телом, ползут к стежкам, лесным дорогам, вытягиваются на них во всю длину.
Идет человек, увидит ужа, остановится: змея! Кто знает, сразу определит — уж, перешагнет, стороной обойдет, пусть греется. Другой ищет палку, а потом хвастается: «Змею убил!»
К вечеру ужи снова расползаются по норам.
С чего это они?
Может быть, прежде, чем уснуть на зиму, должны выполнить какой-то свой древний обычай, о котором мы не знаем?
Или просто ужей обманул теплый октябрьский день?
Облака под ногами
Осенью особенно остро чувствуешь, как спешит время и каждый упавший на землю лист — будто щелчок тихого маятника. И невольно в сердце закрадывается легкая грусть.
Но самое необычное осенью — лесные лужи. Вода в них чистая, спокойная, как промытое стекло. Подойдешь к какой-нибудь из них, остановишься у края, жутковато перешагнуть: облака под ногами!
Улыбки леса
Бредешь ли устало еловой теменью или скучным осенним сосняком, едешь ли выбоистой лесной дорогой — не уйдешь от грустных дум.
И вдруг улыбнется тебе яркий пробел веселых березок, будто вставший стеной весенний снег, — и нет уже на душе ни сомнений, ни печали.