Я тащился за Анатолием Ивановичем уже в полных сумерках; прутья задевали за лицо, ноги спотыкались о кочки. Мы пошли ближе в речке, по чистому, но и там было трудно от осоки и рытвин с черной водой. Я провалился и залил правый сапог.
— Скоро дойдем, — сказал Анатолий Иванович. — Там обсушимся.
"Обсушимся! — думал я. — Ни топора, ни котелка — ведь у егеря договорились остановиться… Обсушимся!" ("Охота пуще неволи", — сказала Аня.)
— Вот он! — показал Анатолий Иванович на темное пятно в тумане.
Это был травяной шалаш покосников; рядом — старое кострище, колода, ведро без дна. Я сел на колоду и закрыл глаза. Пить хотелось, курить, потную спину студило холодом с осенней болотистой низины. Анатолий Иванович скинул котомку, ушел в темноту и пропал.
Мне казалось, что полчаса прошло, как Анатолий Иванович пропал в темноте. Наверное, заблудился. Покричать — может, тыкается где-то рядом. Хоть бы костер зажечь, но спичек нет, дров нет… Я закрыл глаза. В тех трех березах, в пригоршне трех сестер, в выцветшем травяном гнезде остались скорлупки голубоватые, тончайшие от яичек неведомой птицы. Белые березы и голубые скорлупки в безнадежном осеннем ненастье. Если бы Аня это видела. "Хочешь, я тебе это покажу?" — сказал я ей. Но она только смотрела, и такая обида была в ее осунувшемся лице, словно я ее ударил.
Что-то зашелестело, запыхтело из темноты, и я вскочил.
— Вот и дрова, — сказал задыхающийся голос Анатолия Ивановича. Он притащил целую сухостойную елку. — Сейчас и чай будет.
Взметнулся огненный столб, приземлился, уплотнился, по малиновым угольям заплясали голубые язычки, а дым унесло вбок и вверх, и все во мне успокоилось, согрелось, и стало клонить в сон.
— Кружка есть? — спросил Анатолий Иванович. — А то вот.
— А вы?
— А я из баночки.
Я достал бутылку "Столичной".
— Лучше егерю оставьте.
— Нет уж, раз у костра, значит, по сто — законно.
— Ну, ладно. Мне — чуть-чуть. В деревне еще достанем.
Но я и ему налил пол кружки. Мы закусывали колбасой, поджаренной на палочке, и свежим хлебом. А чай пили крепчайший и сладкий. Ночь стояла вокруг костра вплотную, черная стена, холодная, немая, а мы — как на дне колодца. Будто нет на всей земле никого, только я и Анатолий Иванович. Котелок у него был еще военный — манерка, а топорик на длинной буковой рукоятке, как канадский, — клином, узкий и острый. Маленький, но увесистый.
"Что он за человек?" — подумал я. Трудно понять человека, если меж вами больше двадцати лет разницы.
— А как жена? Не против охоты? — спросил я, думая про Аню, хотя никогда не думал на ней жениться. Почему не думал? Сам не знаю.
— Не женат я, — тихо ответил Анатолий Иванович.
— Женятся, а потом разводятся. У нас уже на третьем курсе двое развелись.
Анатолий Иванович помешивал палочкой в углях, молчал, конец палочки вспыхнул, как свечка, и он провел по тьме светящийся полукруг, словно очертил магическим кольцом нас и спящую Динку.
— Разводятся… — повторил он и покачал головой. — А потом опять сходятся…
— Не обязательно. Я бы ни за что не стал…
Аня смотрела на меня через огонь так пристально, странно, и вдруг я почувствовал, что что-то самое главное, может быть, вчера потерял. Нет, все равно я прав, я же не пьянствовать уехал, не с женщиной, я же…
— Да, жениться можно. Но на ком? — сказал я вслух что думал и смутился, но Анатолий Иванович кивнул подтверждающе, сказал:
— Можно и удачно жениться, но это еще не все…
Я долго ждал продолжения, но он точно заснул с открытыми глазами.
Анатолий Иванович не спал: он опять так ясно видел, как входят они в два ночи в Сергееву квартиру, на цыпочках, чтобы не разбудить Люду, и как Сергей жмурится от щелчка выключателя, а потом осторожно притворяет дверь в комнату и шепчет: "Шшшш!" Но в комнате свет, и Люда не спит, а сидит одетая на диване.
— Не ждала? — радостно говорит Сергей. — А мы лодку утопили, пришлось все бросить, вот мы и раньше, я и Толю захватил…
Он осекается и начинает оглядывать комнату — стол, стулья, стены, телевизор, делает шаг, нагибается, и тогда Анатолий Иванович замечает, что у Люды ненормальные глаза. Сергей поднимает с пола окурок, бережно кладет его на блюдце. Да, на столе немытая чайная посуда: две чашки, вазочка с вареньем. Ну и что? Милое знакомое лицо Люды, пухлое, смешливое, сейчас совсем незнакомо, все в бело-розовых пятнах, а потом обесцвечивается, и у дрожащих ноздрей прорезается какая-то бесовская складочка, когда она говорит неживым голосом: "Да. Был. Он. И это было. А потом пили чай". Сергей стоит и не то плачет, не то смеется — лица не видно, а спина мелко трясется, и Анатолию Ивановичу хочется бежать, не видеть, не знать, потому что пятнадцать лет он их любил, с ними встречал Новый год, с ними ходил на выставки охотничьих собак и в кино. Карат смотрит на хозяина, наставив уши, и начинает скулить. Он лучше всех чует, какая надвигается беда.