— Не много ль?
— Много?! Да я ее реку выпил, только здоровею от нее. Ты не оженился?
— Нет, поздно мне.
— Эвона! Поздно! Здря, Иваныч, без хозяйки не житье. Эх, Маша, Маша!
Голос его осип, срезался, но он стукнул по столу, расплескал чай.
— Ша! Расскажи, как Серега там? Палыч?
Ну и кобель был у него! Карат. Как оне там проживают?
Он и за столом не снимал своей зимней шапки, блестела груша сизого носа, поблескивали серые глазки. Я хотел спать, но совестно было признаться. Максимыч что-то бормотал-говорил, сдваивались желтые тени на темных бревнах стен, сдваивались, размывались полумысли. Потом все смолкло, и вдруг я очнулся от низкого поющего звука и понял, что кто-то поет. Сквозь старческую сипловатость крепли, пробивались, подымались, точно со дна времени, сильные медные ноты, мужественное раздумье:
Среди долины ровныя, На гладкой высоте Стоит, растет высокий дуб В могучей красоте…
Я не сразу понял, что это поет Максимыч. Он смотрел прямо перед собой, сквозь лампу, сквозь черную стену, он пел, словно шел через все свои годы, беды и потери, не покоряясь и не теряя надежды. А потом поставил кулаки на стол и уперся в них лбом — спрятал лицо.
— Идите, прилягте вон на кровать, — сказал мне Анатолий Иванович. — Со щенком рядом. Подремите, а потом…
Я послушался. И только лег, как стал проваливаться в пропасть, пугался, открывал глаза и опять засыпал-падал, а потом покорился и стал погружаться в ровный серо-стальной полусвет ноября, в пасмурное затишье, в котором невинно и мягко светились три белые березы, три сестры, поднимая в пригоршне травяное птичье гнездо с тончайшими голубыми скорлупками.