— Ты меня с Расстатуревым не равняй… Расстатуревы других кровей. Старик Расстатурев у Колчака уборну чистил, а твой дед, родитель мой Кузьма Евтеич, в красных партизанах служил. — И, уходя, бросил неприязненно: — Загулялся совсем — ума нет…
Через полчаса, надевая рабочий спец, Зыков ругал себя за последние два слова. В душе он ясно улавливал их пустую и злобно-беспомощную суть — про всякую там гульбу и прочее, а ему хотелось слов твердых и верных, о деле, о долге, потому что сегодня он чувствовал себя значительно выше и серьезнее, чем обычно.
Не вытерпел, подошел к телефону:
— Вовка, можешь в раздевалку прийтить?
Владимир Федорович прийти не замедлил, в слове опередил отца.
— Прости, папка, — сказал виноватым басом. — Это я так про Расстатурева, не подумал…
Федор Кузьмич поспешно нахмурил брови, будто призывал сына для того, чтобы наругать:
— То-то, что образумился, а то думаю: выучил байбака, а он, разъязви его…
Отстранил сына рукой и пошел по коридору, довольно переваливаясь с ноги на ногу.
Утрами поверхностный комплекс закрывало дымной пеленой от обогатительной фабрики. Над «Суртаихой» долго висела неживая хмарь. Только с восходом солнца дым рассеивался, и бочины увалов начинали зыбко поблескивать зеленоватым настоем. Федор Кузьмич пощурился на солнце и с группой рабочих направился к стволу.
У ствола встретил Расстатурева. Федул Фарнакиевич, прикрывая уши руками, встал перед Зыковым, нерослый, в длинной фуфайке, опоясанный широким ремнем, глазами юрк-юрк, потянулся к Зыкову:
— Все утро тебя ищу — нет и нет…
— Дела, сват, — ответил Федор Кузьмич и выпятил грудь.
— У тебя завсегда дела. А тут ведь что разузналось. Давечь слышу, мужики долдонят, будто твою Иринку, кто захочет, тот и везет на машине — куда надо. Это, думаю, как же так? Позор на старую сватову голову.
Федор Кузьмич сбил на затылок каску, глазами уперся в мягкие глаза Расстатурева:
— Ты мне брехи не перебрехивай. У сватьи манеру перехватил.
— Воистину знаю, сват, — заторопился Федул Фарнакиевич. — Еще летом ее на машине привозили. То на одной привезут, то на другой. Это честное слово могу сказать.
— С тобой, сват, хоть мирись, хоть не мирись — все равно ты умнее не становишься, — бросил в отчаянии Федор Кузьмич, потому что вспомнил: ведь и Марьяшка где-то в городе, скрывается, старая пакостница, значит, все может быть. Где иголка, там и нитка.
Пошел в клеть расстроенный, протиснулся в угол и, не слушая болтовни набившихся в клеть рабочих, задумался: «Все же ох и стерва эта Иринка. Вовке мозги закрутила, домой завсегда среди ночи приходит. Точно в мамашу-распутницу. Ну и поделом ему, Вовке: пущай рот не разевает, а то думает, где красота, там и счастья мешок. Поговорю с ей сегодня. Скажу: грамотейка, в школе ребят обучаешь, а сама что делаешь? Всякую что ни на есть гадость творишь, от людей стыдно. Расстатурев и тот видит».
Мало-помалу затосковал от нового слушка, рассердился. С первым пассажирским поездом не поехал, на горизонте дождался Вовку.
— Вот что я тебе скажу, сын мой, — начал рассудительно и важно. — Ты у меня один выучился на инженера, потому у меня к тебе болезнь особая…
— Что опять?
— Ишь, как снова заговорил, — неодобрительно заметил Федор Кузьмич, смотря на сына снизу вверх. — Совсем уважения к отцу нет…
— Все же морока с тобой, папка, — признался Владимир, обнимая отца за плечи. — Ладно, давай…
Они пошли темной выработкой. В тишине капала вода. Воздух протягивало медленно, потому здесь держалось тепло. Проносились составы с углем. Вагонетки подпрыгивали на стыках, метались из стороны в сторону — Федор Кузьмич прижимался к креплению. Когда состав проходил, снова обступала тишина и обдавленные борта штрека светились мелкими надломами.
— Я тебя больше прожил, потому слушай меня, — говорил Федор Кузьмич, замедляя шаг и глядя себе под ноги. — Твой отец не какой-то шалопай, твой отец — рабочий, он правду любит…
— Нравится тебе, папка, вокруг да около поплясать, — в свою очередь пробурчал Владимир. — Ну, что у тебя?
— Стыдно мне, вот чего… Тебе сейчас об работе думать надо, сынок, а ты с Ириной затрепался… Так что вот и пил прошлый раз… А что люди-то говорят?
— Какие люди?
— Всякие… Какие хотят, те и говорят… Что она, Ирина-то? — Федор Кузьмич вздохнул и плеснул лучом света далеко вперед. — В мамашу пошла, в Кулебяжиху… Мамаша ее как? Откуда дите зачала — никто не знает, а мне подбросила — и корми, дядя чужой… После алименты платил, чисто-начисто тебе скажу, Иринка такую же дулю может выставить. Этого пацана оставит да другого родит бог весть от кого, и будешь, как я, мыкаться…